MIA -
главная
страница | Глав.
стр.
Иноязычной
секции | Глав. стр.
Русской
секции | Троцкийский
архив
Оригинал
находится на
странице http://www.revkom.com
Последнее
обновление
Февраль 2011г.
Развернутый до конца социализм (коммунизм) означает общество без государства. Но переходный период от капитализма к социализму требует чрезвычайного усиления функций государства (диктатура пролетариата). Эта историческая диалектика государства достаточно вскрыта теорией марксизма.
Экономической основой полного отмирания рабочего государства является столь высокое развитие экономического могущества, когда производственный труд не нуждается уже ни в каком понукании, а распределение жизненных благ не требует никакого юридического контроля.
Переход от революционной диктатуры к безгосударственному обществу не может, следовательно, совершиться в порядке декрета. Государство не распускается особым актом, а постепенно сходит со сцены, "отмирает", по мере того, как могущественное и высоко культурное социалистическое общество овладевает всеми жизненными функциями при помощи своих многочисленных и гибких органов, не нуждающихся более в принуждении.
Процесс ликвидации государства идет двумя разными путями. По мере ликвидации классов, т.-е. их растворения в однородном обществе, принуждение отмирает в подлинном смысле слова, выпадая навсегда из общественного оборота; организаторские же функции государства, наоборот, усложняются, совершенствуются, детализируются, проникают во все новые и новые области, раньше остававшиеся как бы за порогом общества (домашнее хозяйство, воспитание детей и пр.), впервые подчиняя их контролю коллективного разума.
Общая постановка вопроса не меняется от того, идет ли речь об отдельной стране или обо всей планете. Если допустить, что социалистическое общество осуществимо в национальных границах, то и отмирание государства должно происходить в рамках отдельной страны. Необходимость обороняться от угрожающих извне капиталистических врагов сама по себе вполне совместима с ослаблением государственного принуждения внутри: солидарность и сознательная дисциплина в социалистическом обществе должны давать наивысшие результаты на поле брани, как и на поле производства.
Сталинская фракция уже два года тому назад провозгласила, что классы в СССР "в основном" ликвидированы; что вопрос: кто кого? решен "окончательно и бесповоротно"; более того: что "мы вступили в социализм". Отсюда должен был бы, по законам марксистской логики, вытекать тот вывод, что необходимость в классовом принуждении "в основном" ликвидирована, и что открылся период отмирания государства. Но такого рода заключение, поскольку к нему приближались отдельные неосторожные доктринеры, немедленно об'явлено было "контр-революционным".
Оставим, однако, в стороне перспективу социализма в отдельной стране. Будем исходить не из бюрократической конструкции, которую ход развития уже успел довести до абсурда, а из действительного положения вещей: СССР, разумеется, не социалистическое общество, а лишь социалистическое государство, т.-е. орудие для построения социалистического общества; классы далеко еще не уничтожены; вопрос: кто кого? не решен; возможность капиталистической реставрации не исключена; необходимость в пролетарской диктатуре сохраняется, следовательно в полной силе. Но остается еще вопрос о характере советского государства, который вовсе не остается неизменным в течении всей переходной эпохи. Чем успешнее хозяйственное строительство, чем здоровее взаимоотношения города и деревни, тем шире, очевидно, должна развиваться советская демократия. Здесь еще нет отмирания государства, ибо советская демократия есть также форма государственного принуждения. Емкость и гибкость этой формы, однако, лучше всего отражает отношение масс к советскому режиму. Чем более пролетариат удовлетворен результатами собственной работы, и чем плодотворнее его воздействие на деревню, тем больше советское государство должно становиться – не на бумаге, не в программе, а на деле, в повседневном опыте – орудием возростающего большинства против убывающего меньшинства. Расцвет советской демократии, не означая еще отмирания государства, равносилен, однако, подготовке такого отмирания.
Вопрос станет конкретнее, если мы примем во внимание основные изменения классовой структуры за время революции. Диктатура пролетариата, как организация подавления эксплоататоров, необходима была против помещиков, капиталистов, генералов и кулачества, поскольку оно давало опору имущим верхам. Эксплоататоров нельзя привлечь на сторону социализма. Их сопротивление надо было сломить во что бы то ни стало. Годы гражданской войны означали высшее напряжение диктатуры пролетариата.
По отношению к крестьянству в целом задача стояла и стоит совершенно иначе. Крестьянство нужно привлечь на сторону социалистического режима. Нужно на опыте доказать крестьянам, что государственная промышленность способна снабжать их товарами на более выгодных условиях, чем снабжал капитализм, и что коллективное земледелие выгоднее индивидуального. Пока эта хозяйственная и культурная задача не разрешена, – а до этого еще далеко, тем более, что полностью она может быть разрешена только в международном масштабе, – классовые трения неизбежны, а следовательно – и государственное принуждение. Но если в борьбе с помещиками и капиталистами революционное насилие являлось основным методом, то уже по отношению к кулачеству вопрос стоял иначе: беспощадно подавляя прямое контр-революционное сопротивление кулачества, государство шло, однако, в экономической области на компромисс с ним. Оно не раскулачивало кулака, а лишь ограничивало его эксплоататорские тенденции. По отношению к крестьянству в целом революционное насилие должно было играть лишь вспомогательную и притом убывающую роль. Реальные успехи индустриализации и коллективизации должны были выражаться в смягчении форм и методов государственного принуждения, в возрастающей демократизации советского режима.
30 января 1932 года "Правда" писала: "Во второй пятилетке будут ликвидированы последние остатки капиталистических элементов в нашей экономике". Совершенно очевидно, что, с точки зрения этой официальной перспективы, в течении второй пятилетки должно было окончательно отмереть государство, ибо, где ликвидированы "последние остатки" (!) классового неравенства, там государству делать нечего.
На самом деле мы являемся свидетелями процессов прямо противоположного характера. Сами сталинцы не только не отваживаются утверждать, будто диктатура приняла за последние годы более демократические формы, но, наоборот, неутомимо доказывают неизбежность дальнейшего обострения методов государственного насилия. Гораздо важнее, однако, всех перспектив и прогнозов то, что происходит на самом деле.
Если оценивать советскую действительность сквозь призму политического режима – такая оценка недостаточна, но вполне законна и чрезвычайно важна – картина получается не только мрачная, но прямо зловещая. Советы потеряли последние остатки самостоятельного значения, перестав быть Советами. Партии не существует. Под прикрытием борьбы с правым уклоном окончательно раздавлены профессиональные союзы. Вопрос о перерождении и удушении партии и Советов мы рассматривали не раз. Здесь необходимо хотя бы в нескольких строках остановиться на судьбе профессиональных организаций в период советской диктатуры.
Относительная независимость профсоюзов является необходимым и важным коррективом в системе советского государства, которое находится под давлением крестьянства и бюрократии. Пока классы не ликвидированы, рабочие должны и в рабочем государстве защищать себя при помощи своих профессиональных организаций. Иначе сказать: профсоюзы остаются профсоюзами до тех пор, пока государство остается государством, т.-е. аппаратом принуждения. Огосударствление профессиональных союзов может итти лишь параллельно с разгосударствлением самого государства. Это значит: по мере того, как ликвидация классов лишает государство его функций принуждения, растворяя его в обществе, профессиональные союзы утрачивают свои особые классовые задачи и растворяются в "отмирающем" государстве.
На словах эта диалектика диктатуры, запечатленная в программе большевистской партии, признается и сталинцами. Но действительные взаимоотношения между профессиональными союзами и государством развиваются в прямо противоположном направлении. Государство не только не отмирает (несмотря на возвещенную ликвидацию классов); не только не смягчает своих методов (несмотря на хозяйственные успехи), но, наоборот, все обнаженнее становится аппаратом бюрократического принуждения. В то же время профессиональные союзы, превратившиеся в чиновничьи канцелярии, окончательно утратили возможность выполнять роль буффера между государственным аппаратом и пролетарскими массами. Хуже того: аппарат самих профсоюзов стал орудием возростающего административного нажима на рабочих.
Предварительный вывод из сказанного выше таков: эволюция Советов, партии и профсоюзов совершается не по восходящей, а по нисходящей кривой. Если принять на веру официальную оценку индустриализации и коллективизации, то придется сказать: политическая надстройка пролетарского режима развивается в направлении прямо-противоположном развитию экономического базиса. Значит законы марксизма ложны? Нет, ложна, притом в корне, официальная оценка социального фундамента диктатуры.
Конкретнее вопрос формулируется так: почему в 1917-1921 г.г., когда старые господствующие классы еще боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты всего мира, когда вооруженное кулачество саботировало армию и продовольствие страны, возможно было в партии открыто спорить по острым вопросам о брест-литовском мире, о методах организации Красной армии, о составе ЦК, о профсоюзах, о переходе к НЭП'у, о национальной политике и политике Коминтерна; почему теперь, после прекращения интервенции, после разгрома эксплоататорских классов, после успехов индустриализации, после коллективизации подавляющего большинства крестьянства – нельзя допустить обсуждения вопросов о темпах индустриализации и коллективизации, о соотношении между тяжелой и легкой промышленностью или о политике единого фронта в Германии? Почему любой член партии, который потребовал бы созыва очередного с'езда партии, в соответствии с ее уставом, был бы немедленно исключен и подвергнут репрессиям? Почему любой коммунист, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы немедленно арестован? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение политического режима?
Ссылки на угрозу извне, со стороны капиталистических государств, сами по себе ничего не об'ясняют. Мы не собираемся, разумеется, преуменьшать значение капиталистического окружения для внутреннего режима советской республики: уже необходимость содержать могущественную армию является важным источником бюрократизма. Однако, враждебное окружение – не новый фактор, оно сопровождает советскую республику с первых дней ее существования. При здоровых условиях внутри страны давление империализма должно было бы только повышать солидарность масс, особенно же спайку пролетарского авангарда. Проникновение иностранных агентов, вроде инженеров-вредителей и пр., ни в каком случае не оправдывает и не об'ясняет всеобщего усиления методов принуждения. Солидарная социальная среда должна была бы все с большей легкостью извергать из себя враждебные элементы, как здоровый организм извергает яды.
Можно, правда, попытаться сослаться на то, что внешнее давление возросло, ибо во всем мире соотношение сил передвинулось в пользу империализма. Однако, даже если оставить в стороне вопрос о политике Коминтерна, как об одной из причин ослабления мирового пролетариата, остается неоспоримым, что усиление внешнего давления лишь в той мере может вести к бюрократизации советской системы, в какой оно сочетается с ростом внутренних противоречий. В тех условиях, когда рабочего приходится брать в тиски паспортной системы, а крестьянина – в тиски Политотделов, давление извне должно неизбежно еще более ослаблять внутренние связи. И наоборот: рост противоречий между городом и деревней должен неотвратимо обострять опасность со стороны капиталистических государств. Сочетание этих двух факторов толкает бюрократию на путь все больших уступок внешнему давлению и все больших репрессий против трудящихся масс собственной страны.
"Некоторые товарищи, – говорил Сталин на январьском пленуме ЦК, – поняли тезис об уничтожении классов, создании бесклассового общества и об отмирании государства, как оправдание лени (?) и благодушия (??), оправдание контр-революционной теории потухания классовой борьбы и ослабления государственной власти". Бесформенность выражений служит здесь, как и в других случаях у Сталина, для того, чтобы замазать логические прорехи. Программный "тезис" об уничтожении классов в будущем еще не означает, разумеется, потухания классовой борьбы в настоящем. Но дело идет не о теоретическом тезисе, а об официально провозглашенном факте уничтожения классов. Софизм Сталина состоит в том, что мысль о неизбежном усилении государственной власти в переходную эпоху между капитализмом и социализмом, мысль, которую Ленин, вслед за Марксом, выдвигал для об'яснения необходимости пролетарской диктатуры вообще, Сталин приурочивает к определенному периоду диктатуры, после уже состоявшейся, будто бы, ликвидации всех капиталистических классов.
В объяснение необходимости дальнейшего усиления бюрократической машины, Сталин говорил на том же пленуме: "Кулачество, как класс, разгромлено, но не добито еще"... Если принять эту формулу, получится: чтобы добить разгромленное кулачество, нужна более концентрированная диктатура, чем для того, чтоб разгромить полнокровное кулачество. "Максимальное усиление" государственной власти необходимо, по буквальному выражению Сталина, для того, чтобы "добить остатки умирающих классов".
Законченное в своем роде выражение парадоксу бюрократизма дает Молотов, который вообще питает роковую склонность к доведению мыслей Сталина до конца. "Несмотря на то, – говорил он на январьском пленуме, – что силы остатков буржуазных классов в нашей стране тают, их сопротивление, злоба и бешенство растут, не зная границы". Силы тают, но растет злоба! Молотов не догадывается, что диктатура нужна против силы, а не против злобы: невооруженная силой злоба перестает быть опасностью.
"Нельзя сказать, – признает, с своей стороны, Сталин, – чтобы эти бывшие люди могли что-либо изменить своими вредительскими и воровскими махинациями в нынешнем положении в СССР. Они слишком слабы и немощны для того, чтобы противостоять мероприятиям советской власти". Казалось бы, ясно: если от бывших классов остались лишь "бывшие люди"; если они слишком слабы, чтобы "что-либо (!) изменить в положении СССР", – то из этого и должно было бы вытекать потухание классовой борьбы и смягчение режима. Нет, возражает Сталин: "бывшие люди могут наделать немало пакостей". Но революционная диктатура нужна не против бессильных пакостей, а против опасности капиталистической реставрации. Если для борьбы с могущественными классовыми врагами необходимо было пускать в ход два бронированных кулака, то против "пакостей" бывших людей достаточно мизинца.
Но здесь Сталин вводит новый элемент. Умирающие остатки разгромленных классов "аппелируют к отсталым слоям населения и мобилизуют их против советской власти". Но разве отсталость масс увеличилась за годы первой пятилетки? Казалось бы, нет. Значит изменилось к худшему их отношение к государству? Тогда выходит, что "максимальное усиление" государственной власти (вернее репрессий) нужно для борьбы с растущим недовольством масс. Сталин добавляет: на почве мобилизации отсталых слоев населения "могут ожить и зашевелиться осколки контр-революционных оппозиционных элементов из троцкистов и правых уклонистов". Таков последний аргумент: так как могут зашевелиться (только могут еще!) осколки (только осколки!), то необходима... высшая концентрация диктатуры.
Запутавшись безнадежно в "осколках" собственной мысли, Сталин неожиданно прибавляет: "это, конечно, не страшно". Зачем же пугаться и пугать, если "это не страшно"? И зачем вводить режим террора против партии и пролетариата, если дело идет лишь о бессильных осколках, неспособных "что-либо изменить в СССР"?
Все это нагромождение путаницы, переходящей в прямую бессмыслицу, является результатом невозможности раскрыть правду. На самом деле Сталин-Молотов должны были бы сказать: в виду угрожающе растущего недовольства масс и все более сильной тяги рабочих к левой оппозиции, необходимо усугубление репрессий для защиты привиллегированных позиций бюрократии. Тогда все было бы на месте.
Узел противоречий, в которых безнадежно запуталась теория и практика бюрократического центризма, осветится перед нами с новой стороны, если мы проведем аналогию между ролью денег и ролью государства в переходную эпоху. Деньги, как и государство, представляют собою прямое наследие капитализма; они должны исчезнуть; но они не отменяются декретом, а отмирают. Разные функции денег, как и государства, отмирают разной смертью. В качестве орудия частного накопления, ростовщичества, эксплоатации, деньги отмирают параллельно с ликвидацией классов. В качестве орудия обмена, измерителя трудовой ценности, регулятора общественного разделения труда, деньги постепенно растворяются в плановой организации общественного хозяйства: в конце концов они становятся рассчетными квитанциями, чеками на известную часть общественных благ для удовлетворения производственных или личных потребностей.
Параллелизм обоих процессов угасания – денег и государства – не случаен: у них одни и те же социальные корни. Государство остается государством, доколе оно должно регулировать взаимоотношения между разными классами и слоями, каждый из которых подводит свой баланс, стремясь вывести активное сальдо. Окончательное вытеснение денег, как измерителя ценности, статистическим учетом живой производительной силы, оборудованья, сырья и потребностей станет возможно лишь на той ступени, когда общественное богатство освободит всех членов общества от необходимости соперничать друг с другом из-за размеров общественного пайка.
До этого этапа еще очень далеко. Роль денег в советском хозяйстве не только не закончена, но в известном смысле теперь только должна развернуться до конца. Переходный период, взятый в целом, означает не сокращение товарного оборота, а, наоборот, чрезвычайное его расширение. Все отрасли хозяйства преобразуются, растут и вынуждены количественно и качественно определять свое отношение друг к другу. Многие из тех продуктов, которые при капитализме остаются доступны небольшому меньшинству, должны теперь производиться в неизмеримо большем количестве. Ликвидация потребительского крестьянского хозяйства и замкнутого семейного хозяйства означает перевод на язык общественного (денежного) оборота всей той трудовой энергии, которая расходуется сейчас в пределах деревенской околицы или в стенах частного жилья.
Беря на учет все производительные силы общества, социалистическое государство имеет своей задачей дать им наиболее продуктивное для общества распределение и применение. Выработанный капитализмом метод хозяйственного рассчета – денежный рассчет – не отбрасывается, а обобществляется. Социалистическое строительство немыслимо без включения в плановую систему личной заинтересованности производителя и потребителя. А эта заинтересованность может активно проявиться лишь в том случае, если на службе ее стоит надежное и гибкое орудие: устойчивая денежная система. В частности, повышение производительности труда и улучшение качества продукции совершенно недостижимы без точного измерителя, свободно проникающего во все поры хозяйства, т.-е. без твердой денежной единицы.
Если капиталистическому хозяйству, достигающему своих неустойчивых пропорций при помощи расточительных колебаний кон'юнктуры, необходима устойчивая денежная система, то тем необходимее она для подготовки, выработки и регулировки планового хозяйства. Недостаточно построить новые предприятия; надо, чтоб хозяйство освоило их. Освоение означает проверку на опыте, приспособление, отбор. Массовая, общенародная проверка продуктивности не может означать ничего другого, как проверку рублем. Воздвигать хозяйственный план на скользящей валюте то же, что строить чертеж машины при помощи расшатанного циркуля и кривой линейки. Именно так сейчас и обстоит дело. Инфляция червонца является одним из наиболее злокачественных последствий и вместе орудий бюрократической дезорганизации советского хозяйства.
Официальная теория инфляции стоит целиком на высоте разобранной выше официальной теории диктатуры. "Устойчивость советской валюты, – говорил Сталин на январьском пленуме, – обеспечивается прежде всего громадным количеством товарных масс в руках государства, пускаемых в товарооборот по устойчивым ценам". Если эта фраза имеет какой-либо смысл, то только один: советские деньги перестали быть деньгами; они не служат больше измерению ценности и тем самым формированию цен; "устойчивые цены" назначаются государственной властью; червонец является только рассчетным ярлыком планового хозяйства. Эта мысль вполне параллельна и равноценна мыслям о "ликвидации классов" и "вступлении в царство социализма". Цельный в своей половинчатости, Сталин не смеет, однако, полностью отказаться и от теории золотого запаса. Нет, золотой запас "тоже" не мешает, но его значение лишь вспомогательное: он нужен, во всяком случае, для внешней торговли, где приходится платить чистоганом. Для благополучия же внутреннего хозяйства достаточно твердых цен, назначаемых секретариатом ЦК или его уполномоченными.
Что скорость падения покупательной силы денежных знаков зависит не только от числа оборотов печатного станка, но и от "количества товарных масс", известно каждому студенту экономического факультета. Этот закон относится и к капиталистическому и к плановому хозяйству. Разница та, что в плановом хозяйстве можно, при помощи административных мер, гораздо дольше скрывать инфляцию или, по крайней мере, ее размеры. Тем грознее должна оказаться расплата! Во всяком случае, деньги, регулируемые административными ценами на товары, теряют способность регулировать цены, а следовательно и планы. В этой области, как и в других, "социализм" состоит для бюрократии в том, что она высвобождает свою волю из-под какого-бы то ни было контроля: партийного, советского, профсоюзного или денежного.
Нынешнее советское хозяйство не является ни денежным ни плановым: это почти чистый тип бюрократического хозяйства. Преувеличенная и несогласованная индустриализация подкапывала основы сельского хозяйства. Крестьянство попыталось найти спасение в коллективизации. Опыт скоро показал, что коллективизация отчаяния не есть еще социалистическая коллективизация. Дальнейший упадок сельского хозяйства ударил по промышленности. Для поддержания неосуществимых и несогласованных темпов понадобился усиленный нажим на пролетариат. Освободившись от материального контроля массового потребителя и от политического контроля производителя, промышленность приобрела сверхсоциальный, т.-е. бюрократический характер. Она оказалась в результате, неспособной удовлетворять человеческие потребности даже в той степени, в которой удовлетворяла их менее развитая капиталистическая промышленность. Сельское хозяйство ответило импотентным городам войной на истощение. Под вечным гнетом несоответствия между напряженностью своих трудовых усилий и ухудшающимися условиями существования, рабочие, колхозники и единоличники теряют интерес к труду и проникаются раздражением против государства. Отсюда, – именно отсюда, а не из злой воли "осколков", – вытекает необходимость внесения принуждения во все клеточки хозяйственной жизни (усиление власти директора, законодательство о прогулах, смертная казнь за расхищение колхозниками колхозного имущества, военные меры при посевах и сборе урожая, принуждение индивидуальных крестьян уступать лошадей колхозам, паспортная система, политотделы в колхозной деревне и пр., и пр.).
Параллелизм между судьбой денег и государства предстает здесь пред нами в новом и очень ярком виде. Диспропорции хозяйства ведут бюрократию на путь возрастающей бумажно-денежной инфляции. Недовольство масс материальными последствиями хозяйственных диспропорций толкает бюрократию на путь голого принуждения. Хозяйственное планирование освобождается от ценностного контроля, как бюрократическое усмотрение освобождается от политического контроля. Отрицание "об'ективных причин", т.-е. материальных пределов для разгона темпов, как и отрицание золотой основы советских денег, представляют два "теоретических" бреда бюрократического суб'ективизма.
Если советская денежная система и отмирает, то не в социалистическом, а в капиталистическом смысле: в виде инфляции. Деньги становятся не служебным инструментом планового хозяйства, а орудием его дезорганизации. Можно сказать, что и диктатура пролетариата отмирает в форме бюрократической инфляции, т.-е. чрезвычайного разбухания насилий, репрессий и произвола. Диктатура пролетариата не растворяется в бесклассовом обществе, а перерождается во всевластие бюрократии над обществом.
В сфере денежной инфляции, как и бюрократического произвола, резюмируется вся фальшь политики центризма в области советского хозяйства, как и в области международного пролетарского движения. Сталинская система исчерпана до конца и обречена. Крушение ее надвигается с такой же неотвратимостью, с какою надвинулась победа фашизма в Германии. Но сталинизм не стоит особняком, как паразитическое растение, он обвился вокруг ствола Октябрьской революции. Борьба за спасение диктатуры пролетариата неотделима от борьбы против сталинизма. Эта борьба входит в решающую стадию. Развязка приближается. Но последнее слово еще не сказано. Октябрьская революция еще за себя постоит.
29 апреля 1933 г.