MIA -
главная
страница | Глав.
стр.
Иноязычной
секции | Глав. стр.
Русской
секции | Троцкийский
архив
Оригинал
находится на
странице http://www.revkom.com
Последнее
обновление
Февраль 2011г.
Люди не совершают революцию охотно, как и войну. Разница, однако, та, что в войне решающую роль играет принуждение; в революции же принуждения нет, если не считать принуждения обстоятельств. Революция происходит тогда, когда не остается другого пути. Восстание, поднимающееся над революцией, как вершина в горной цепи ее событий, столь же мало может быть вызвано по произволу, как и революция в целом. Массы несколько раз наступают и отступают, прежде чем решаются на последний штурм.
Заговор обычно противопоставляется восстанию, как умышленное предприятие меньшинства стихийному движению большинства. И действительно: победоносное восстание, которое может явиться лишь делом класса, призванного стать во главе нации, по своему историческому значению и по методам отделено пропастью от переворота заговорщиков, действующих за спиною масс.
В сущности, во всяком классовом обществе достаточно противоречий, чтобы в щелях их можно было построить заговор. Исторический опыт свидетельствует, однако, что нужна все же определенная степень болезни общества – как в Испании, Португалии, Южной Америке, – чтобы политика заговоров находила для себя постоянное питание. Чистый заговор, даже в случае победы, может дать лишь смену у власти отдельных клик того же правящего класса или еще менее: смену правительственных фигур. Победу одного социального режима над другим приносило в истории лишь массовое восстание. В то время как периодические заговоры чаще всего являются выражением застоя и гниения общества, народное восстание, наоборот, возникает обычно в результате предшествующего быстрого развития, нарушающего старое равновесие нации. Хронические "революции" южноамериканских республик не имеют ничего общего с перманентной революцией, наоборот, являются в известном смысле ее противоположностью.
Сказанное, однако, вовсе не означает, будто народное восстание и заговор исключают друг друга при всяких условиях. Элемент заговора, в тех или других размерах, почти всегда входит в восстание. Будучи исторически обусловленным этапом революции, массовое восстание никогда не бывает чисто стихийным. Даже прорвавшись неожиданно для большинства собственных участников, оно оплодотворяется теми идеями, в которых восставшие видят выход из тягот существования. Но массовое восстание может быть предвидено и подготовлено. Оно может быть заранее организовано. В этом случае заговор подчинен восстанию, служит ему, облегчает его ход, ускоряет его победу. Чем выше по своему политическому уровню революционное движение, чем серьезнее его руководство, тем большее место занимает заговор в народном восстании.
Правильно понять соотношение между восстанием и заговором, как в их противоположности, так и в их взаимодополнении, необходимо тем более, что самое употребление слова "заговор" имеет даже в марксистской литературе противоречивый по внешности характер, в зависимости от того, идет ли речь о самостоятельном предприятии инициативного маньшинства, или о подготовке меньшинством восстания большинства.
История свидетельствует, правда, что народное восстание может при известных условиях победить и без заговора. Возникнув "стихийно" из всеобщего возмущения, из разрозненных протестов, демонстраций, стачек, уличных столкновений, восстание может увлечь за собой часть армии, парализовать силы врага и опрокинуть старую власть. Так до известной степени произошло в феврале 1917 года в России. Ту же приблизительно картину представляло развитие германской и австро-венгерской революций осенью 1918 года. Поскольку в этих случаях во главе восставших не было партии, проникнутой насквозь интересами и целями восстания, постольку победа его должна была неминуемо передать власть в руки тех партий, которые до последнего момента противодействовали восстанию.
Опрокинуть старую власть – это одно. Взять власть в свои руки – это другое. Буржуазия в революции может овладеть властью не потому, что она революционна, а потому, что она буржуазия: в ее руках собственность, образование, пресса, сеть опорных пунктов, иерархия учреждений. Иное дело – пролетариат: лишенный социальных преимуществ, которые лежали бы вне его самого, восставший пролетариат может рассчитывать только на свою численность, на свою сплоченость, на свои кадры, на свой штаб.
Как кузнецу не дано голою рукою схватить раскаленное железо, так пролетариат не может голыми руками взять власть: ему нужна приспособленная для этой задачи организация. В сочетании массового восстания с заговором, в подчинении заговора восстанию, в организации восстания через заговор состоит та сложная и ответственная область революционной политики, которую Маркс и Энгельс называли "искусством восстания". Оно предполагает общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара.
Стихийным восстанием историки и политики называют обыкновенно такое движение масс, которое, будучи связано враждою к старому режиму, не имеет ни ясных целей, ни выработанных методов борьбы, ни руководства, сознательно ведущего к победе. Стихийное восстание пользуется благожелательным признанием официальных историков, по крайней мере демократических, как неотвратимое бедствие, ответственность за которое падает на старый режим. Действительная причина снисходительности в том, что "стихийные" восстания не могут выйти из рамок буржуазного режима.
По тому же пути идет и социал-демократия: она не отрицает революции вообще, в качестве социальной катастрофы, как она не отрицает землетрясений, вулканических извержений, солнечных затмений и чумных эпидемий. То, что она отрицает в качестве "бланкизма" или, еще хуже, большевизма, – это сознательную подготовку переворота, план, заговор. Другими словами, социал-демократия готова санкционировать, правда задним числом, те перевороты, которые передают власть в руки буржуазии, непримиримо осуждая в то же время те методы, которые одни только и могут передать власть в руки пролетариата. Под мнимым объективизмом таится политика охраны капиталистического общества.
Из наблюдений и размышлений над неудачами многих восстаний, в которых он был участником или свидетелем, Огюст Бланки вывел ряд тактических правил, без соблюдения которых победа восстания крайне затруднена, если не невозможна. Бланки требовал заблаговременного создания правильных революционных отрядов, централизованного управления ими, правильного их снабжения, хорошо рассчитанного размещения баррикад, определенной их конструкции и систематической, а не эпизодической их защиты. Все эти правила, вытекая из военных задач восстания, должны, разумеется, неизбежно изменяться вместе с социальными условиями и военной техникой; но сами по себе они нисколько не являются "бланкизмом" в том смысле, в каком это понятие близко немецкому "путчизму" или революционному авантюризму.
Восстание есть искусство и, как всякое искусство, имеет свои законы. Правила Бланки были требованиями военно-революционного реализма. Ошибка Бланки состояла не в его прямой теореме, а в обратной. Из того факта, что тактическая беспомощность обрекала восстания на крушение. Бланки делал вывод, что соблюдение правил инсуррекционной тактики само по себе способно обеспечить победу. Только отсюда и начинается законное противопоставление бланкизма марксизму. Заговор не заменяет восстания. Активное меньшинство пролетариата, как бы хорошо оно ни было организовано, не может захватить власть независимо от общего состояния страны: в этом бланкизм осужден историей. Но только в этом. Прямая теорема сохраняет всю свою силу. Для завоевания власти пролетариату недостаточно стихийного восстания. Нужна соответственная организация, нужен план, нужен заговор. Такова ленинская постановка вопроса.
Критика Энгельса, направленная против фетишизма баррикады, опиралась на эволюцию общей и военной техники. Инсуррекционная тактика бланкизма отвечала характеру старого Парижа, полуремесленного пролетариата, узких улиц и военной системы Луи Филиппа. Принципиальная ошибка бланкизма состояла в отождествлении революции с инсуррекцией. Техническая ошибка бланкизма заключалась в том, что инсуррекцию он отождествлял с баррикадой. Марксистская критика направлялась против обеих ошибок. Считая, заодно с бланкизмом, что восстание есть искусство, Энгельс вскрывал не только подчиненное место восстания в революции, но и падающую роль баррикады в восстании. Критика Энгельса не имела ничего общего с отказом от революционных методов в пользу чистого парламентаризма, как пытались в свое время представить филистеры немецкой социал-демократии при содействии гогенцоллернской цензуры. Для Энгельса вопрос о баррикаде оставался вопросом об одном из технических элементов переворота. Реформисты же пытались из отрицания решающего значения баррикады вывести отрицание революционного насилия вообще. Это почти то же самое, как из рассуждений о вероятном упадке значения траншеи в будущей войне делать вывод о крушении милитаризма.
Организация, при помощи которой пролетариат может не только опрокинуть старую власть, но и заменить ее, это советы. То, что позже стало делом исторического опыта, до Октябрьского переворота являлось теоретическим прогнозом, опиравшимся, правда, на предварительный опыт 1905 года. Советы являются органами подготовки масс к восстанию, органами восстания, после победы – органами власти.
Однако советы сами по себе еще не решают вопроса. В зависимости от программы и руководства, они могут служить разным целям. Программу советам дает партия. Если советы в условиях революции – а вне революции они вообще невозможны – охватывают весь класс, за вычетом совсем отсталых, пассивных или деморализованных слоев, то революционная партия представляет голову класса. Задача завоевания власти может быть разрешена лишь определенным сочетанием партии с советами или другими, более или менее равноценными советам массовыми организациями.
Возглавляемый революционной партией совет сознательно и заблаговременно стремится к захвату власти. В соответствии с изменениями политической обстановки и массовых настроений, он подготовляет опорные базы восстания, связывает ударные отряды единством замысла, вырабатывает заранее план наступления и последнего штурма: это и значит вносить организованный заговор в массовое восстание.
Большевикам не раз, еще задолго до Октябрьского переворота, приходилось опровергать направлявшиеся против них противниками обвинения в заговорщичестве и бланкизме. Между тем никто не вел такой непримиримой борьбы против системы чистого заговора, как Ленин. Оппортунисты международной социал-демократии не раз брали под свою защиту старую эсеровскую тактику индивидуального террора против агентов царизма от безжалостной критики большевиков, которые индивидуалистическому авантюризму интеллигенции противопоставляли курс на восстание масс. Но отвергая все разновидности бланкизма и анархизма, Ленин ни на минуту не склонялся перед "святой" элементарностью масс. Он раньше и глубже других продумал соотношение между объективными и субъективными факторами революции, между стихийным движением и политикой партии, между народными массами и передовым классом, между пролетариатом и его авангардом, между советами и партией, между восстанием и заговором.
Но если верно, что нельзя вызвать восстание по произволу и что для победы нужно в то же время своевременно организовать его, то перед революционным руководством возникает тем самым задача правильного диагноза: надо своевременно уловить нарастающее восстание, чтобы дополнить его заговором. Акушерское вмешательство в родовые муки, как ни злоупотребляли этим образом, остается все же наиболее яркой иллюстрацией сознательного вторжения в элементарный процесс. Герцен обвинял некогда своего друга Бакунина в том, что тот во всех своих революционных начинаниях неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам Герцен склонен был скорее отрицать беременность на девятом месяце. В феврале вопрос об определении срока родов почти не стоял вообще, поскольку восстание разразилось "неожиданно", без централизованного руководства. Но именно поэтому власть перешла не к тем, которые совершили восстание, а к тем, которые тормозили его. Совсем иначе обстояло дело с новым восстанием: оно сознательно подготовлялось большевистской партией. Задача: правильно уловить момент для подачи сигнала к наступлению, ложилась тем самым на большевистский штаб.
"Момент" не надо понимать слишком буквально, как определенный день и час: и для родов природа предоставила значительный промежуток колебаний, границами которого интересуется не только искусство акушерства, но и казуистика наследственного права. Между тем моментом, когда попытка вызвать восстание должна еще неизбежно оказаться преждевременной и привести к революционному выкидышу, и тем моментом, когда благоприятную обстановку приходится уже считать безнадежно упущенной, протекает известный период революции – он может измеряться неделями, иногда немногими месяцами, – в течение которого восстание может быть проведено с большими или меньшими шансами на успех. Распознание этого сравнительно короткого периода и затем выбор определенного момента, уже в точном смысле дня и часа, для последнего удара ставят перед революционным руководством самую ответственную из задач. Ее можно с полным правом назвать узловой проблемой, ибо она связывает революционную политику с техникой восстания: нужно ли напоминать, что восстание, как и война, является продолжением политики, только другими средствами?
Интуиция и опыт нужны для революционного руководства, как и для всех других областей творчества. Но этого мало. И искусство знахаря может не без успеха опираться на интуицию и опыт. Политического знахарства хватает, однако, лишь для эпох или периодов, стоящих под знаком рутины. Эпоха великих исторических поворотов не терпит знахарства. Опыта, даже одухотворенного интуицией, ей недостаточно. Нужна синтетическая доктрина, охватывающая взаимодействие важнейших исторических сил. Нужен материалистический метод, позволяющий за китайскими тенями программ и лозунгов открывать действительное движение социальных тел.
Основная предпосылка революции состоит в том, что существующий общественный строй оказывается неспособен разрешить насущные задачи развития нации. Революция становится, однако, возможна лишь в том случае, если в составе общества имеется новый класс, способный возглавить нацию для разрешения поставленных историей задач. Процесс подготовки революции состоит в том, что объективные задачи, заложенные в противоречиях хозяйства и классов, пролагают себе дорогу в сознание живых человеческих масс, видоизменяют его и создают новое соотношение политических сил.
Правящие классы, в результате обнаруженной на деле неспособности вывести страну из тупика, утрачивают веру в себя, старые партии распадаются, воцаряется ожесточенная борьба групп и клик, надежды переносятся на чудо или на чудотворца. Все это составляет одну из политических предпосылок переворота, крайне важную, хотя и пассивную.
Ожесточенная вражда к существующему порядку и готовность дерзнуть на самые героические усилия и жертвы, чтобы вывести страну на путь подъема, – таково новое политическое сознание революционного класса, образующего важнейшую активную предпосылку переворота.
Два основных лагеря – крупные собственники и пролетариат – не исчерпывают, однако, состава нации. Между ними пролегают широкие пласты мелкой буржуазии, играющей всеми красками экономической и политической радуги. Недовольство промежуточных слоев, их разочарование в политике правящего класса, их нетерпение и возмущение, их готовность поддержать смелую революционную инициативу пролетариата составляют третье политическое условие переворота, отчасти пассивное, поскольку оно нейтрализует верхи мелкой буржуазии, отчасти активное, поскольку оно толкает ее низы на прямую борьбу бок о бок с рабочими.
Взаимообусловленность этих предпосылок очевидна: чем решительнее и увереннее действует пролетариат, тем больше у него возможности увлечь за собой промежуточные слои, тем изолированнее господствующий класс, тем острее деморализация в его среде. И обратно: распад правящих льет воду на мельницу революционного класса.
Необходимой для переворота уверенностью в своих силах пролетариат может проникнуться лишь в том случае, если перед ним развертывается ясная перспектива, если он имеет возможность активно проверять меняющееся в его пользу соотношение сил, если он чувствует над собою дальнозоркое, твердое и уверенное руководство. Это приводит нас к последнему по счету, но не по значению условию завоевания власти: к революционной партии как тесно сплоченному и закаленному авангарду класса.
Благодаря благоприятному сочетанию исторических условий, как внутренних, так и международных, русский пролетариат оказался возглавлен партией исключительной политической ясности и беспримерного революционного закала: только это и позволило немногочисленному и молодому классу выполнить небывалую по размаху историческую задачу. Вообще же, как свидетельствует история – Парижской коммуны, германской и австрийской революций 1918 года, Советской Венгрии и Баварии, итальянской революции 1919 года, германского кризиса 1923 года, китайской революции 1925–1927 годов, испанской революции 1931 года, – самым слабым в цепи условий оказывалось до сих пор партийное звено: рабочему классу труднее всего создать революционную организацию, которая стояла бы на высоте его исторических задач. В наиболее старых и цивилизованных странах могущественные силы работают над ослаблением и разложением революционного авангарда. Важной составной частью этой работы является борь– ба социал-демократии протоив "бланкизма", под именем которого фигурирует революционная сущность марксизма.
Несмотря на многочисленность великих социальных и политических кризисов, совпадение всех необходимых для победоносного и устойчивого пролетарского переворота условий наблюдалось до сих пор в истории один раз: в октябре 1917 года в России. Революционная ситуация не долговечна. Наименее устойчивой из предпосылок переворота является настроение мелкой буржуазии. Во время национальных кризисов она идет за тем классом, который не только словом, но и делом внушает ей доверие к себе. Будучи способна на импульсивный подъем, даже на революционное неистовство, мелкая буржуазия лишена выдержки, легко теряет дух при неудаче и от пламенных надежд переходит к разочарованию. Острые и быстрые смены ее настроений и придают такую неустойчивость каждой революционной ситуации. Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере. Как во время прилива пролетариат увлекает за собой мелкую буржуазию, так во время отлива мелкая буржуазия увлекает за собой значительные слои пролетариата. Такова диалектика коммунистических и фашистских волн в политической эволюции Европы после войны.
Пытаясь опереться на положение Маркса: никакой режим не сходит со сцены, не исчерпав всех своих возможностей, меньшевики отрицали допустимость борьбы за диктатуру пролетариата в отсталой России, где капитализм далеко еще не исчерпал себя. В этом рассуждении заключались две ошибки, каждая из которых фатальна. Капитализм не национальная система, а мировая. Империалистская война и ее последствия показали, что система капитализма исчерпала себя в мировом масштабе. Революция в России была разрывом самого слабого звена мировой капиталистической системы.
Но ложность меньшевистской концепции обнаруживается и под национальным углом зрения. С точки зрения экономической абстракции можно, пожалуй, утверждать, что капитализм в России не исчерпал своих возможностей. Но экономические процессы протекают не в эфире, а в конкретной исторической среде. Капитализм – не абстракция: это живая система классовых отношений, нуждающаяся прежде всего в государственной власти. Что монархия, под защитой которой сложился русский капитализм, исчерпала свои возможности, этого не отрицали и меньшевики. Февральская революция попыталась построить промежуточный государственный режим. Мы проследили его историю: в течение восьми месяцев он исчерпал себя до конца. Какой же государственный порядок мог обеспечить при этих условиях дальнейшее развитие русского капитализма?
"Буржуазная республика, защищаемая одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах... не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха". Это меткое определение принадлежит Милюкову. Судьба выветрившейся системы должна была, по его словам, быть такой же, как и судьба царской монархии: "обе подготовили почву для революции, и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника".
Уже с июля – августа Милюков характеризовал обстановку альтернативой двух имен: Корнилов или Ленин. Но Корнилов уже проделал свой опыт, закончившийся жалким провалом. Для режима Керенского места, во всяком случае, больше не оставалось. При всем различии настроений, свидетельствует Суханов, "единой была только ненависть к керенщине". Как царская монархия сделала себя под конец невозможной в глазах верхов дворянства и даже великих князей, так правительство Керенского стало ненавистно даже прямым вдохновителям режима, "великим князям" соглашательской верхушки. В этом всеобщем недовольстве, в этом остром политическом недомогании всех классов заключается один из важнейших признаков зрелой революционной ситуации. Так каждый мускул, нерв и фибр организма бывает невыносимо напряжен накануне того, как должен прорвать тяжкий нарыв.
Резолюция июльского съезда большевиков, предупреждавшая рабочих против преждевременных столкновений, указывала в то же время, что бой надо будет принять, "когда общенациональный кризис и глубокий массовый подъем создадут благоприятные условия для перехода бедноты города и деревни на сторону рабочих". Этот момент наступил в сентябре – октябре.
Восстание вправе было рассчитывать отныне на успех, ибо могло опереться на подлинное большинство народа. Этого не надо, разумеется, понимать формально. Если бы по вопросу о восстании произвести предварительный референдум, он дал бы крайне противоречивые и шаткие результаты. Внутренняя готовность поддержать переворот совсем не тождественна со способностью отдать себе заранее ясный отчет в его необходимости. К тому же ответы в огромной степени зависели бы от постановки самого вопроса, от органа, который руководит опросом, проще сказать, от класса, который стоит у власти.
Методы демократии имеют свои пределы. Можно опрашивать всех пассажиров о наиболее желательном типе вагона, но невозможно опрашивать их о том, затормозить ли на полном ходу поезд, которому грозит крушение. Между тем, если спасительная операция произведена умело и вовремя, одобрение пассажиров обеспечено заранее.
Парламентские консультации народа производятся единовременно; между тем разные слои народа приходят во время революции к одному и тому же выводу с неизбежным, иногда очень небольшим, отставанием один от другого. В то время как передовой отряд сгорал от революционного нетерпения, отсталые слои только подтягивались. В Петрограде и Москве все массовые организации стояли под руководством большевиков; в Тамбовской губернии, насчитывавшей свыше трех миллионов населения, т. е. немногим меньше, чем обе столицы вместе, большевистская фракция в Совете впервые появилась лишь незадолго до октябрьского переворота.
Силлогизмы объективного развития отнюдь не совпадают – день в день – с силлогизмами массового мышления. И когда большое практическое решение ходом вещей становится неотложным, оно меньше всего допускает референдум. Различия уровней и настроений разных слоев народа преодолеваются действием: передовые увлекают колеблющихся и изолируют сопротивляющихся. Большинство не подсчитывается, а завоевывается. Восстание вырастает именно тогда, когда выход из противоречий открывается лишь на пути непосредственного действия.
Не будучи в силах сделать само из своей войны против помещиков необходимые политические выводы, крестьянство, однако, самым фактом аграрного восстания заранее присоединялось к восстанию городов, вызывало и требовало его. Оно выразило свою волю не белым бюллетенем, а красным петухом: это более серьезный референдум. В тех пределах, в каких поддержка крестьянства была необходима для установления советской диктатуры, она имелась налицо. "Эта диктатура, – возражал Ленин сомневающимся, – дала бы землю крестьянам и всевластие крестьянским комитетам на местах: как можно, не сойдя с ума, сомневаться в том, что крестьяне поддержали бы эту диктатуру?" Чтобы солдаты, крестьяне, угнетенные национальности, блуждавшие в метели избирательных бюллетеней, узнали большевиков на деле, нужно было, чтобы большевики взяли власть.
Каково же должно было быть соотношение сил, чтобы позволить пролетариату завладеть властью? "В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил, – писал Ленин позже, истолковывая октябрьский переворот, – этот закон военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры... в значительной степени решают политическую судьбу народа, – разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка". В этом динамическом смысле Ленин говорил о большинстве народа. И это был единственный реальный смысл понятия большинства.
Демократические противники утешали себя тем, что народ, который идет за большевиками, – только сырье, историческая глина; горшечниками все же равно призваны быть демократы, в сотрудничестве с образованными буржуа. "Разве не видят эти люди, – спрашивала газета меньшевиков, – что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев?" Несчастье пролетариата и гарнизона состояло в том, что они были "изолированы" от тех классов, у которых собирались отнять власть.
Можно было, в самом деле, серьезно полагаться на сочувствие и поддержку темных масс провинции и фронта? Их большевизм, пренебрежительно писал Суханов, "был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру". Как будто этого мало! Ненависть к коалиции означала стремление отнять власть у буржуазии. Тяга к земле и миру была грандиозной программой, которую крестьяне и солдаты собирались осуществить под руководством рабочих. Ничтожество демократов, даже самых левых, вытекало из недоверия "образованных" скептиков к темным массам, которые берут явления оптом, не вдаваясь в детали и оттенки. Интеллигентское, фальшиво-аристократическое, брезгливое отношение к народу было чуждо большевизму, враждебно самой его природе. Большевики не были белоручками, кабинетными друзьями народа, педантами. Они не пугались тех отсталых слоев, которые впервые поднимались с самого дна. Большевики брали народ таким, каким его создала предшествующая история и каким он призван был совершить революцию. Свою миссию большевики видели в том, чтобы стать во главе этого народа. Против восстания были "все", кроме большевиков. Но большевики это был народ.
Основной политической силой Октябрьского переворота являлся пролетариат, а в его составе первое место занимали рабочие Петрограда. В авангарде столицы стоял, в свою очередь, Выборгский район. План восстания избрал этот основной пролетарский район как исходную базу для развертывания наступления.
Соглашатели всех оттенков, начиная с Мартова, пытались, уже после переворота, изобразить большевизм как солдатское течение. Европейская социал-демократия с радостью подхватила эту теорию. При этом игнорировались основные исторические факты: что пролетариат первым перешел на сторону большевиков; что петроградские рабочие показывали дорогу рабочим всей страны; что гарнизоны и фронт гораздо дольше оставались опорой соглашателей; что эсеры и меньшевики создавали в советской системе всякого рода привилегии для солдат в ущерб рабочим, боролись против вооружения рабочих и натравливали на них солдат; что только под влиянием рабочих произошел перелом в войсках; что руководство солдатами в решительный момент оказалось в руках рабочих; наконец, что год спустя социал-демократия в Германии, по примеру своих русских единомышленников, опиралась на солдат в борьбе против рабочих.
К осени правые соглашатели уже окончательно потеряли возможность выступать на заводах и в казармах. Но левые пытались еще убедить массы в безумии восстания.
Мартов, который в борьбе с наступавшей в июле контрреволюцией находил тропинку к сознанию масс, теперь снова делал безнадежное дело. "Мы не можем рассчитывать, – признавался он сам 14 октября на заседании ЦИКа, –что большевики нас послушают". Тем не менее долг свой он видел в том, чтобы "предостеречь массы". Однако массы хотели действий, а не нравоучений. Даже в тех случаях, когда они сравнительно терпеливо слушали знакомого предостерегателя, они, по признанию Мстиславского, "думали по-прежнему свое". Суханов рассказывает, как он под дождливым небом убеждал путиловцев, что дело можно поправить без восстания. Его прерывали нетерпеливые голоса. Две-три минуты слушали, потом прерывали снова. "После нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило... а дождь моросил на нас все сильней". Под неприветливым небом октября бедные левые демократы, даже в собственном описании, выглядят, как мокрые курицы.
Излюбленным политическим доводом "левых" противников переворота, также и в среде большевиков, стала ссылка на отсутствие в низах боевого порыва. "Настроение трудящихся и солдатских масс, – писали Зиновьев и Каменев 11 октября, – отнюдь не напоминает хотя бы настроения перед 3 июля". Это не было лишено оснований: в петроградском пролетариате была известная угнетенность в результате слишком долгого ожидания. Начиналось разочарование и в большевиках: неужели и эти обманут? 16 октября Рахья, один из боевых петроградских большевиков, финн по происхождению, говорил на совещании ЦК: "по-видимому, уже наш лозунг стал запаздывать, ибо есть сомнение, будем ли мы делать то, к чему зовем". Но усталость от ожидания, выглядевшая, как вялость, длилась только до первого боевого сигнала.
Ближайшей задачей всякого восстания является перетянуть на свою сторону войска. Для этого и служат, главным образом, всеобщая стачка, массовые шествия уличные столкновения, баррикадные бои. Исключительным своеобразием Октябрьского переворота, нигде и никогда не наблюдавшимся в таком законченном виде, является тот факт, что, благодаря счастливому сочетанию обстоятельств, пролетарскому авангарду удалось перетянуть на свою сторону гарнизон столицы еще до начала открытого восстания; не только перетянуть, но и организованно закрепить свое завоевание через Гарнизонное совещание. Нельзя понять механики Октябрьского переворота, не уяснив себе полностью, что важнейшая, труднее всего поддающаяся предварительному учету задача восстания была в основном разрешена в Петрограде уже до начала вооруженной борьбы.
Это не значит, однако, что восстание стало излишним. На стороне рабочих было, правда, подавляющее большинство гарнизона; но меньшинство было против рабочих, против переворота, против большевиков. Это небольшое меньшинство состояло из наиболее квалифицированных элементов армии: офицерства, юнкеров, ударников, может быть и казаков. Политически завоевать эти элементы нельзя было: их надо было победить. Последняя часть задачи переворота, которая и вошла в историю под именем Октябрьского восстания, имела, таким образом, чисто военный характер. Решать должны были на последнем этапе ружья, штыки, пулеметы, может быть и пушки. На этот путь вела партия большевиков.
Каковы были военные силы предстоящего столкновения? Борис Соколов, руководивший военной работой партии эсеров, рассказывает, что в период, предшествовавший перевороту, "в полках все партийные организации, кроме большевистских, распались, и условия отнюдь не благоприятствовали организации новых. Настроение солдат было достаточно определенно большевиствующее, но большевизм их был пассивный, и они были лишены каких-либо тенденций к активным вооруженным выступлениям". Соколов не упускает присовокупить: "Одного-двух полков, вполне преданных и боеспособных, было бы достаточно, чтобы держать в своем повиновении весь гарнизон". Решительно всем, от монархических генералов до "социалистических" интеллигентов, не хватало против пролетарской революции "одного-двух полков". Но верно то, что гарнизон, в подавляющей массе своей глубоко враждебный правительству, не был, однако, боеспособен и на стороне большевиков. Причина лежала во враждебном разрыве между старой военной структурой частей и их новой политической структурой. Хребет боеспособной части составляет командный состав. Он был против большевиков. Политическим хребтом частей являлись большевики. Однако они не только не умели командовать, но в большинстве случаев плохо умели владеть оружием. Солдатская толща была не однородна. Активные, боевые элементы, как всегда, составляли меньшинство. Большинство солдат сочувствовало большевикам, голосовало за них, выбирало их, но и от них же ждало решения. Враждебные большевикам элементы в частях были слишком ничтожны, чтобы осмелиться на какую бы то ни было инициативу. Политическое состояние гарнизона было таким образом исключительно благоприятно для восстания. Но боевой его вес был не высок, это было ясно заранее.
Однако же совершенно скидывать гарнизон с военных счетов никак не приходилось. Тысячи солдат, готовых сражаться на стороне революции, были рассеяны в более пассивной массе и, именно благодаря этому, в большей или меньшей мере тянули ее за собой. Отдельные части, более счастливого состава, сохраняли дисциплину и боеспособность. Попадались крепкие революционные ядра и в расшатанных полках. В 6-м запасном батальоне, с общей численностью около 10 000 человек, из пяти рот неизменно выделялась первая, чуть не с начала революции слывшая большевистской и оказавшаяся на высоте в октябрьские дни. Средние полки гарнизона не существовали, правда, как полки, их механизм управления был расстроен, они не были способны на длительное военное усилие; но это были все же скопища вооруженных людей, из которых большинство уже побывало под огнем. Все части были связаны единством настроения: опрокинуть как можно скорее Керенского, разойтись по домам и заводить новые земельные порядки. Так, вконец расстроенный гарнизон должен был еще раз сомкнуться в октябрьские дни и внушительно потрясти оружием, прежде чем рассыпаться окончательно.
Какую силу представляли собою с военной точки зрения петербургские рабочие? Это есть вопрос о Красной гвардии. Наступило время сказать о ней подробнее: ей предстоит в ближайшие дни выступить на большую историческую арену.
Восходя своими традициями к 1905 году, рабочая гвардия возродилась вместе с Февральской революцией и разделяла в дальнейшем превратности ее судьбы. Корнилов, тогдашний главнокомандующий петроградского военного округа, утверждал, будто из артиллерийских складов уплыло в дни низвержения монархии 30 000 револьверов и 40 000 винтовок. Значительное количество оружия попало сверх того в руки народа при разоружении полиции и через дружественные полки. На требование вернуть оружие никто не откликнулся. Революция учит ценить винтовку. Организованным рабочим досталась, однако, лишь очень небольшая часть этого добра.
В первые четыре месяца вопрос восстания вообще не стоял перед рабочими. Демократический режим двоевластия открывал большевикам возможность завоевывать в советах большинство. Вооруженные дружины рабочих входили составной частью в демократическую милицию. Но это было все же больше формой, чем существом. Винтовка в руке рабочего означала совсем иной исторический принцип, чем та же винтовка в руке студента.
Наличие у рабочих оружия тревожило имущие классы с самого начала, так как резко передвигало соотношение сил на заводах. В Петрограде, где государственный аппарат, поддерживаемый ЦИКом, представлял первоначально несомненную силу, рабочая милиция давала о себе знать еще не так угрожающе. В провинциальных же промышленных районах укрепление рабочей гвардии означало переворот всех отношений не только внутри предприятия, но и далеко вокруг него. Вооруженные рабочие смещали мастеров, инженеров, даже арестовывали. По постановлению заводских собраний красногвардейцам выдавалась нередко плата из заводской кассы. На Урале, с его богатыми традициями партизанской борьбы 1905 года, дружины наводили порядок под руководством старых боевиков. Вооруженные рабочие почти незаметно ликвидировали официальную власть, заменяя ее органами советов. Саботаж со стороны собственников и администраторов перелагал на рабочих охранение предприятий: машин, складов, запасов угля и сырья. Роли переменились. Рабочий крепко сжимал винтовку на защиту завода, в котором видел источник своей силы. Так элементы рабочей диктатуры на предприятиях и в районах устанавливались прежде, чем пролетариат в целом овладел властью в государстве.
Отражая, как всегда, страхи собственников, соглашатели изо всех сил противодействовали вооружению столичных рабочих, сводя его к минимуму. По словам Миничева, все оружие Нарвского района состояло "из полутора десятка винтовок и нескольких револьверов". В городе тем временем участились грабежи и насилия. Со всех сторон шли тревожные слухи, предвестники новых потрясений. Накануне июльской демонстрации ждали, что район будет подожжен. Рабочие искали оружия, стучась во все двери, а иногда и взламывая их.
С демонстрации 3 июля путиловцы притащили трофей: пулемет с пятью ящиками лент. "Мы радовались, как дети", – рассказывает Миничев. Были отдельные, лучше вооруженные заводы. По словам Личкова, рабочие его завода имели 80 винтовок и 20 крупных револьверов. Это уже было богатство! Через штаб Красной гвардии они получили два пулемета; один выставили в столовой, другой – на чердаке. "Начальником нашим, – рассказывает Личков, – был Кочеровский, а ближайшими помощниками ему – Томчак, убитый белогвардейцами в октябрьские дни под Царским Селом, и Ефимов, расстрелянный белыми бандами под Ямбургом". Скупые строки позволяют заглянуть внутрь заводской лаборатории, где формировались кадры Октябрьского переворота и будущей Красной Армии, отбирались, приучались командовать, закалялись Томчаки, Ефимовы, сотни и тысячи безыменных рабочих, завоевавших власть, беззаветно отстаивавших ее от врагов и падавших впоследствии на всех полях сражений.
Июльские события сразу меняют положение Красной гвардии. Разоружение рабочих производится уже совершенно открыто, не увещаниями, а применением насилия. Под видом оружия рабочие сдают, однако, лишь старый хлам. Все наиболее ценное тщательно припрятывается. Винтовки раздаются на руки надежным членам партии. Смазанные салом пулеметы зарываются в землю. Отряды гвардии свертываются и переходят в подполье, теснее примыкая к большевикам.
Дело вооружения рабочих сосредоточивалось первоначально в руках завкомов и районных комитетов партии. Оправившись после июльского разгрома. Военная организация большевиков, ведшая ранее работу только в гарнизоне и на фронте, впервые подошла к строительству Красной гвардии, доставляя рабочим военных инструкторов, а в некоторых случаях и оружие. Выдвинутая партией перспектива вооруженного восстания подготовляет исподволь передовых рабочих к новому назначению Красной гвардии. Это уже не милиция заводов и рабочих кварталов, а кадры будущей армии восстания.
В августе участились пожары на заводах и фабриках. Каждому очередному кризису предшествует конвульсия коллективного сознания, посылающая вперед волну тревоги. Завкомы развивают напряженную работу по охране предприятий от покушений. Спрятанные винтовки выходят наружу. Корниловское восстание окончательно легализует Красную гвардию. В дружины записывается около 25 000 рабочих, которых удается далеко не полностью, правда, вооружить винтовками, отчасти и пулеметами. Из Шлиссельбургского порохового завода рабочие доставляют по Неве баржу гранат и взрывчатых веществ: против Корнилова! Соглашательский ЦИК отказывается от дара данайцев.
Красногвардейцы Выборгской стороны развезли ночью опасные подарки по районам.
"Обучение искусству владеть винтовкой, происходившее ранее в квартирах и каморках, – рассказывает рабочий Скоринко, – переносилось на свет и простор, в сады, бульвары". "Мастерская превратилась в лагерь, – вспоминает рабочий Ракитов... За станками стоят токаря, через плечо – подсумок, винтовка – у станка". Скоро в бомбовой мастерской записались в гвардию все, кроме старых эсеров и меньшевиков. После гудка все строятся во дворе на учение. "Стоят рядом с бородой рабочий и ученик-мальчик, и оба внимательно слушают инструктора". В то время как окончательно распадались старые царские войска, на заводах закладывались основы будущей Красной Армии.
Как только корниловская опасность осталась позади, соглашатели принялись тормозить выполнение своих обязательств: на 30 000 путиловцев выдано было всего 300 винтовок. Вскоре отпуск оружия совсем прекратился: опасность надвигалась теперь не справа, а слева; защиты приходилось искать уже не у пролетариев, а у юнкеров.
Отсутствие непосредственной практической цели и недостаток оружия вызвали отлив рабочих от Красной гвардии. Но это была лишь короткая передышка. Основные кадры успели сплотиться на каждом предприятии. Между отдельными дружинами устанавливаются прочные связи. Кадры знают по опыту, что у них есть серьезные резервы, которые в час опасности могут быть подняты на ноги.
Переход Совета в руки большевиков радикально меняет положение Красной гвардии. Из гонимой или терпимой она становится официальным органом Совета, уже протягивающего руку к власти. Рабочие нередко сами находят пути к оружию и требуют от Совета только санкции. С конца сентября, особенно с 10 октября, подготовка восстания открыто поставлена в порядок дня. За месяц до переворота на нескольких десятках заводов и фабрик Петрограда напряженно ведутся военные занятия, главным образом по обучению стрельбе. К середине октября интерес к оружию поднимается на новую высоту. На некоторых предприятиях в отряды записываются почти поголовно.
Рабочие все нетерпеливее требуют оружия от Совета, но винтовок несравненно меньше, чем протянутых к ним рук. "Я приезжал в Смольный ежедневно, – рассказывает инженер Козьмин, – наблюдая, как и до и после заседания Совета к Троцкому подходили рабочие и матросы, предлагая и прося оружие для вооружения рабочих, давая отчеты о том, как и где распределено это оружие, и задавая вопросы: "Когда же начнется дело?" Нетерпение было велико..."
Формально Красная гвардия остается беспартийной. Но чем ближе к развязке, тем больше выдвигаются на передний план большевики: они составляют ядро каждой дружины, в их руках командный аппарат, связь с другими предприятиями и районами. Беспартийные рабочие и левые эсеры идут за большевиками.
Однако и теперь, накануне восстания ряды гвардии еще немногочисленны, 16-го Урицкий, член большевистского ЦК, оценивал рабочее войско Петрограда в 40 000 штыков. Цифра скорее преувеличена. Ресурсы оружия оставались все еще очень ограниченными: при всем бессилии правительства нельзя было овладеть арсеналами иначе, как став открыто на путь восстания.
22-го происходила общегородская конференция Красной гвардии: сотня делегатов представляла около 20 000 бойцов. Цифру не надо брать слишком буквально: не все зарегистрированные проявляли активность; зато в моменты тревоги в отряды широко вливались охотники. Принятый на следующий день конференцией устав определяет Красную гвардию как "организацию вооруженных сил пролетариата для борьбы с контрреволюцией и защиты завоеваний революции". Заметим это: за сутки до восстания задача определяется в терминах обороны, а не наступления.
Основная боевая единица – десяток; четыре десятка – взвод; три взвода – дружина; три дружины – батальон. С командным составом и специальными частями батальон насчитывает свыше 500 человек. Батальоны района составляют отряд. На больших заводах, как Путиловский, создаются собственные отряды. Особые ной гордостью пишет Каюров о выборжцах: "Первые вышли на борьбу с самодержавием, первые ввели в своем районе 8-часовой рабочий день, первые вышли вооруженные с протестом против десяти министров-капиталистов, первые вынесли протест 7 июля против гонения на нашу партию и не последними были в решающий день 25 октября". Что верно, то верно!
История Красной гвардии есть, в значительной мере, история двоевластия: своими внутренними противоречиями и столкновениями оно облегчило рабочим возможность уже до восстания создать внушительную вооруженную силу. Подвести общую численность рабочих отрядов по всей стране к моменту восстания – задача вряд ли выполнимая, по крайней мере в настоящий момент. Во всяком случае, десятки и десятки тысяч вооруженных рабочих составляли кадры восстания. Резервы были почти неисчерпаемы.
Организация Красной гвардии оставалась, конечно, чрезвычайно далека от законченности. Все делалось наспех, вчерне, не всегда умело. Красногвардейцы были в большинстве мало обучены, служба связи плохо налаживалась, снабжение хромало, санитарная часть отставала. Но укомплектованная наиболее самоотверженными рабочими. Красная гвардия горела желанием довести на этот раз борьбу до конца. Это и решило дело.
Разница между рабочими отрядами и крестьянскими полками определялась не только социальным составом тех и других. Многие из этих неповоротливых солдат, вернувшись в свою деревню и поделив помещичью землю, будут отчаянно сражаться против белогвардейцев, сперва в партизанских отрядах, затем в Красной Армии. Помимо социального различия существует другое, более непосредственное: в то время как гарнизон представляет принудительное скопление старых солдат, отбивающихся от войны, отряды Красной гвардии построены заново, путем личного отбора, на новой основе, во имя новых целей.
В распоряжении Военно-революционного комитета есть еще третий род вооруженной силы: моряки Балтийского флота. По социальному составу они гораздо ближе к рабочим, чем пехота. Среди них немало петроградских рабочих. Политический уровень моряков несравненно выше, чем солдат. В отличие от маловоинственных, позабывших винтовку запасных, моряки не прерывали действительной службы. Для активных операций можно было твердо рассчитывать на вооруженных коммунистов, на отряды Красной гвардии, на передовую часть матросов и на наиболее сохранившиеся полки. Элементы этой сводной армии дополняли друг друга. Многочисленному гарнизону не хватало воли к борьбе. Отрядам моряков не хватало численности. Красной гвардии не хватало умения. Рабочие вместе с моряками вносили энергию, смелость, порыв. Полки гарнизона создавали малоподвижный резерв, который импонировал числом и подавлял массой.
Соприкасаясь изо дня в день с рабочими, солдатами и матросами, большевики отдавали себе ясный отчет в глубоких качественных различиях, между составными частями той армии, которую им предстояло вести в бой. На учете этих различий строился в значительной мере и самый план восстания.
Социальную силу другого лагеря составляли имущие классы. Это значит, что они составляли его военную слабость. Солидные люди капитала, прессы, кафедры, где и когда они сражались? О результатах боев, определяющих их собственную судьбу, они привыкли узнавать по телефону или телеграфу. Младшее поколение, сыновья, студенты? Они почти сплошь были враждебны октябрьскому перевороту. Но большинство их вместе с отцами выжидало в стороне исхода боев. Часть примкнула позже к офицерам и юнкерам, которые и раньше вербовались в значительной мере из студенчества. Народа за собственниками не было. Рабочие, солдаты, крестьяне повернулись против них. Крушение соглашательских партий означало, что имущие классы остались без армии.
Соответственно со значением рельс в жизни современных государств большое место в политических расчетах обоих лагерей занимал вопрос о железнодорожниках. Иерархический состав служебного персонала открывал место чрезвычайной политической пестроте, создавая этим благоприятные условия для дипломатов соглашательства. Поздно сформировавшийся Викжель сохранял значительно более прочные корни в среде служащих и даже рабочих, чем, например, армейские комитеты – на фронте. За большевиками на железных дорогах шло лишь меньшинство, главным образом рабочие депо и мастерских. По докладу Шмидта, одного из большевистских руководителей профессионального движения, ближе всего к партии примыкали железнодорожники петроградского и московского узлов.
Но и в среде соглашательской массы служащих и рабочих произошел резкий перелом влево с момента стачки железных дорог в конце сентября. Недовольство Викжелем, который компрометировал себя лавированием, поднималось снизу все более решительно. Ленин отмечал: "Армии железнодорожников и почтовых служащих продолжают быть в остром конфликте с правительством". С точки зрения непосредственных задач восстания этого было почти достаточно.
Менее благоприятно обстояло дело в почтово-телеграфном ведомстве. По словам большевика Бокия, "у телеграфных аппаратов сидят больше кадеты". Но низший персонал и здесь враждебно противопоставлял себя верхам. Среди почтальонов была группа, готовая в горячую минуту завладеть почтамптом.
Переубедить всех железнодорожных и почтовых служащих словами было, во всяком случае, безнадежным делом. При нерешительности большевиков перевес остался бы за кадетскими и соглашательскими верхами. При решительности революционного руководства низы должны были неизбежно увлечь за собою промежуточные слои и изолировать верхушку Викжеля. При революционных расчетах одной статистики недостаточно: нужен коэффициент живого действия.
Противники восстания в рядах самой большевистской партии находили все же достаточно оснований для пессимистических выводов. Зиновьев и Каменев предостерегали против недооценки сил противника. "Решает Петроград, а в Петрограде у врагов... значительные силы: 5 тысяч юнкеров, прекрасно вооруженных и умеющих драться, затем штаб, затем ударники, затем казаки, затем значительная часть гарнизона, затем очень значительная артиллерия, расположенная веером вокруг Питера. Затем противники с помощью ЦИКа почти наверняка попробуют привести войска с фронта..." Перечень звучит внушительно, но это только перечень. Если в целом армия есть сколок общества, то при открытом расколе его обе армии являются сколками борющихся лагерей. Армия имущих несла в себе червоточину изолированности и распада.
Набивавшее гостиницы, рестораны и притоны офицерство после разрыва Керенского с Корниловым относилось к правительству враждебно. Неизмеримо острее была, однако, его ненависть к большевикам. По общему правилу, наибольшую активность на стороне правительства проявляли монархические офицеры. "Дорогие Корнилов и Крымов, что не удалось вам, то, бог милостив, может быть, удастся нам..." – такова молитва офицера Синегуба, одного из наиболее доблестных защитников Зимнего дворца в день переворота. Но действительную готовность к борьбе, несмотря на многочисленость офицерства, проявляли все же лишь единицы. Уже корниловский заговор обнаружил, что деморализованное вконец офицерство не представляет боевой силы.
Социальный состав юнкеров неоднороден, единодушия в их среде нет. Наряду с потомственными военными, сыновьями и внуками офицеров, немало случайных элементов, набранных под давлением потребностей войны еще при монархии. Начальник Инженерной школы говорит офицеру: "Я с тобою должны погибнуть... мы ведь дворяне и рассуждать иначе не можем". О демократических юнкерах эти хвастливые господа, с успехом уклонившиеся от дворянской гибели, отзываются как о хамах, о мужиках "с грубыми тупыми лицами". Размежевание на белую и черную кость глубоко проникает внутрь юнкерских училищ, причем и здесь на защиту республиканской власти наиболее ревностно выступают как раз те, которые больше всего скорбят по монархии. Демократические юнкера заявляют, что они не за Керенского, а за ЦИК. Революция впервые раскрыла двери юнкерских школ евреям. Стараясь не ударить лицом в грязь перед привилегированными верхами, сынки еврейской буржуазии проявляют чрезвычайную воинственность против большевиков. Увы, этого недостаточно не только для спасения режима, но и для защиты Зимнего дворца. Разнородность состава военных школ и полная оторванность их от армии приводили к тому, что в критические часы и юнкера начинали митинговать: как поступят казаки? выступит ли еще кто-нибудь, кроме нас? да и стоит ли вообще сражаться за Временное правительство?
По докладу Подвойского, в начале октября в петроградских военных училищах насчитывалось около 120 юнкеров-социалистов, из них 42–43 большевика. "Юнкера говорят, что весь командный состав училищ настроен контрреволюционно. Их определенно готовят на случай выступлений для подавления восстания". Число социалистов, и особенно большевиков, как видим, крайне незначительно. Но они дают Смольному возможность знать все существенное, что происходит в среде юнкеров. В довершение всего топография военных училищ крайне невыгодна: юнкера вкраплены между казарм и хотя презрительно отзываются о солдатах, но весьма опасливо оглядываются на них.
Оснований для опаски вполне достаточно. Из соседних казарм и рабочих кварталов за юнкерами следят тысячи враждебных глаз. Наблюдение тем действительнее, что в каждой школе есть своя солдатская команда, которая на словах соблюдает нейтралитет, а на деле тянется в сторону восставших. Училищные склады в руках нестроевых солдат. "Эти прохвосты, – пишет офицер Инженерной школы, – мало того что ключи потеряли от склада, так что мне пришлось приказать взломать дверь, да еще замки с пулеметов поснимали и куда-то запрятали". В этой обстановке трудно ждать от юнкеров чудес героизма.
Не грозил ли петроградскому восстанию удар из вне, из соседних гарнизонов? В последние дни своего существования монархия не переставала надеяться на малое военное кольцо, окружающее столицу. Монархия просчиталась. Но как будет на этот раз? Обеспечить такие условия, которые исключали бы всякую опасность, значило бы сделать ненужным самое восстание: цель его и состоит ведь в том, чтобы сломить препятствия, которые нельзя политически растворить. Всего заранее учесть нельзя. Но все, что можно учесть, было учтено.
В начале октября в Кронштадте происходила конференция советов петроградской губернии. Делегаты гарнизонов столичной периферии – Гатчины, Царского, Красного, Ораниенбаума, самого Кронштадта – взяли самую высокую ноту, по камертону балтийских моряков. К их резолюции присоединился совет крестьянских депутатов Петроградской губернии: мужики круто загибали, через левых эсеров, к большевикам.
На совещании ЦК 16-го губернский работник Степанов рисовал несколько пеструю картину состояния сил в губернии, но с явным все же преобладанием большевистских тонов. В Сестрорецке и Колпине рабочие вооружаются, настроение боевое. В Новом Петергофе работа в полку пала, полк дезорганизован. В Красном Селе 176-й полк – большевистский (тот самый, который занимал у Таврического дворца караулы 4 июля); 172-й полк на стороне большевиков; "но кроме того, там кавалерия". В Луге – 30-тысячный гарнизон, повернувший в сторону большевизма, часть колеблется; Совет все еще оборонческий. В Гдове – полк большевистский. В Кронштадте настроение пало; гарнизон перекипел в предшествующие месяцы, лучшая часть матросов в действующем флоте. В Шлиссельбурге, в 60 верстах от Петрограда, Совет давно уже стал единственной властью; рабочие Порохового завода готовы в любое время поддержать столицу.
В сочетании с результатами кронштадтской конференции советов данные о резервах первой очереди можно считать вполне обнадеживающими. Излучений февральского восстания оказалось достаточно, чтобы растворить дисциплину далеко вокруг. Тем увереннее можно смотреть на ближайшие к столице гарнизоны теперь, когда состояние их достаточно известно заранее.
К резервам второй очереди относятся войска Финляндии и Северного фронта. Здесь дело обстоит еще благоприятнее. Работа Смилги, Антонова, Дыбенко дала неоценимые результаты. Вместе с гарнизоном Гельсингфорса флот превратился на территории Финляндии в суверенную власть. Правительство не имело там более никакой силы. Введенные в Гельсингфорс две казачьи дивизии – Корнилов предназначил их для удара по Петрограду – успели тесно сблизиться с матросами и поддерживали большевиков или левых эсеров, которые в Балтийском флоте все меньше отличались от большевиков.
Гельсингфорс протянул руку морякам ревельской базы, настроенным до того менее определенно. Областной северный съезд советов, инициатива которого также, по-видимому, принадлежала Балтийскому флоту, объединил советы ближайших к Петрограду гарнизонов по столь широкому кругу, что захватил с одной стороны Москву, с другой – Архангельск. "Этим путем, – пишет Антонов, – осуществлялась идея забронировать столицу революции от возможных нападений войск Керенского". Смилга со съезда вернулся в Гельсингфорс, чтобы подготовлять специальный отряд моряков, пехотинцев и артиллеристов для отправки в Петроград по первому сигналу. Финляндский фланг петроградского восстания был обеспечен как нельзя лучше. Оттуда можно было ждать не удара, а крепкой помощи.
Но и на других участках фронта дело обстояло вполне благополучно, во всяком случае гораздо более благоприятно, чем представляли себе в те дни наиболее оптимистические из большевиков. В течение октября по армиям шли перевыборы комитетов, везде с резким уклоном в сторону большевиков. В корпусе, расположенном под Двинском, "старые разумные солдаты" оказались сплошь забаллотированы при выборах в полковые и ротные комитеты; их место заняли "мрачные серые субъекты... с злобными, сверкающими глазами и волчьими мордами". На других участках происходило то же самое. "Всюду идут перевыборы комитетов, и всюду проходят только большевики и пораженцы". Правительственные комиссары начали избегать поездок в части: "сейчас их положение не лучше нашего". Мы цитируем барона Будберга. Два конных полка его корпуса, гусарский и уральский казачий, дольше всех остававшиеся в руках командиров и не отказывавшиеся от усмирения мятежных частей, сразу зашатались и потребовали "избавить их от исполнения роли усмирителей и жандармов". Грозный смысл этого предостережения был барону яснее, чем кому бы то ни было. "Нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке, – писал он, – ... спасение только в возможности массового применения каленого железа". И тут же трагическое признание: "которого нет и негде взять".
Если мы не приводим подобных же свидетельств о других корпусах и дивизиях, то только потому, что их начальники не были столь наблюдательны, как Будберг, или не вели дневников, или дневники эти еще не всплыли на поверхность. Но стоявший под Двинском корпус ничем существенным, кроме яркого стиля своего командира, не отличался от других корпусов 5-й армии, которая, в свою очередь, лишь слегка опережала другие армии.
Давно уже висевший в воздухе соглашательский комитет 5-й армии продолжал посылать в Петроград телеграфные угрозы – навести порядок в тылу штыком. "Все это только бахвальство и сотрясение воздуха", – пишет Будберг. Комитет действительно доживал свои последние дни. 23-го он был переизбран. Председателем нового, большевистского комитета оказался доктор Склянский, прекрасный молодой организатор, широко развернувший вскоре свои дарования в области строительства Красной Армии и погибший впоследствии случайной смертью во время прогулки по одному из американских озер.
Помощник правительственного комиссара Северного фронта доносил 22 октября военному министру, что идеи большевизма пользуются в армии все большим успехом, что масса хочет мира и что даже артиллерия, крепившаяся до самого последнего времени, сделалась "восприимчивой к пораженческой пропаганде". Это тоже был немаловажный симптом. "Временное правительство авторитетом не пользуется" – так докладывает правительству его прямой агент в армии за три дня до переворота.
Правда, Военно-революционный комитет не знал тогда всех этих документов. Но и того, что он знал, было вполне достаточно, 23-го представители различных частей фронта дефилировали перед Петроградским Советом и требовали мира; в противном случае войска бросятся в тыл и "уничтожат всех паразитов, которые собираются воевать еще 10 лет". Берите власть, говорили фронтовики Совету, "окопы вас поддержат".
На более отдаленных и отсталых фронтах, Юго-Западном и Румынском, большевики все еще оставались редкими экземплярами, диковинкой. Но настроения солдат и там были те же. Евгения Бош рассказывает, что в расположенном в окрестностях Жмеринки 2-м гвардейском корпусе на 60 000 солдат имелся один юный коммунист и два сочувствующих; это не помешало корпусу в октябрьские дни выступить на поддержку восстания.
На казачество правительственные круги возлагали надежды до самого последнего часа. Но менее ослепленные политики правого лагеря понимали, что дело и здесь обстоит из рук вон плохо. Казачьи офицеры были почти сплошь корниловцы. Рядовые казаки тянули все более влево. В правительстве долго не понимали этого, полагая, что холодность казачьих полков к Зимнему дворцу вызывается их обидой за Каледина. Но в конце концов и для министра юстиции Малянтовича стало ясно, что за Калединым стояло "только казачье офицерство, рядовые же казаки, как и все солдаты, просто склонны были к большевизму".
От того фронта, который в первые дни марта целовал руки и ноги либеральному священнику, носил на плечах кадетских министров, пьянел от речей Керенского и верил, что большевики – немецкие агенты, не осталось ничего. Розовые иллюзии втоптаны в грязь окопов, которую солдаты отказывались дальше месить дырявыми сапогами. "Развязка приближается, – писал в самый день петроградского восстания Будберг, – и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уж ни одной части... которая не была бы во власти большевиков".