MIA -
главная
страница | Глав.
стр.
Иноязычной
секции | Глав. стр.
Русской
секции | Троцкийский
архив
Оригинал
находится на
странице http://www.revkom.com
Последнее
обновление
Февраль 2011г.
"У
Остермана,
говорят, три
бога:
немецкий,
русский и
турецкий.
Сначала он
помолится
немецкому
богу, потом -
русскому,
потом -
турецкому, а
выйдет из
молельной, -
всех их и
обманет".
(Писемский.
"Поручик
Гладков".)
"Туда
вильнул, сюда
вильнул - и
цел".
Островский.
"Василиса
Мелентьева".
Остерман, впрочем, не уцелел, и многочисленные русские "туристы" могут в далеком холодном и голодном Березове видеть бедный деревянный крест на могиле сановника, который молился трем богам. Но теперь времена другие, и граф Витте может спокойно доживать свой век...
Почему же, однако, граф так изволит утруждать себя? Во имя чего он себя обеспокоивает? То произнесет в государственном совете полную тревоги речь в защиту "прерогатив", против дерзновенных посягательств нынешнего министерства; то поручит сообщить Европе и Америке, что он, граф Витте, как был, так и остается не только против "парламентов", "конституций", "дебатов", но и против "аргументов".
- Но ведь, кажется, вы же сами, ваше сиятельство... - почтительнейше недоумевает человек для американских поручений.
- Оставим это пока. Тут вопрос для историков будущего... Но я все это предвидел.
Граф Витте всегда и все "предвидел". Это единственная счастливая черта, которую он пронес через все свои перевоплощения. И когда события выбрасывали его из канцелярии, поднимали на своей волне вверх и затем беспощадно бросали навзничь, он выжидал первой передышки, чтобы поманить пальцем одного из своих телеграфистов и заявить ему: "Я все это предвидел"... Gouverner c'est prevoir.
(Управлять, значит предвидеть.) Но зачем же все-таки навзничь?
Однажды даже старик Суворин[76] не утерпел и сказал сердитое слово. "Мне кажется, - писал он в декабре 1905 года, - что гр. Витте сам себя не понимает. Он думает, что он - гений. Ему об этом твердили так часто иностранные газеты, что он поверил и стал поступать совсем не как гений, а как самый обыкновенный бюрократ, влюбившийся в себя".
На самом деле вовсе не нужно дожидаться историков будущего, чтобы самым несомненнейшим образом убедиться в том, что гр. Витте никогда и ничего большого не предвидел и всегда оказывался жалкой игрушкой тех сил, которые, как ему казалось, он по своей воле создавал. Его преимущества состояли не в том, что он предугадывал будущее, а в том, что он ничем не был связан в прошлом: ни программой, ни нравственными обязательствами, ни происхождением. Удачливый плебей среди родовитых рядов высшего сановничества, недоступный, как и все оно, влиянию общих политических или моральных принципов, Витте имел пред своими соперниками неоценимые преимущества выскочки, не связанного никакими родословно-кастовыми традициями. Это позволило ему развиться в идеальный тип бюрократа - без национальности, без отечества, но с огромной ловкостью рук. Среди закоснелых егермейстеров он казался себе и бирже государственным гением...
Граф недаром напоминал в последнем интервью, что он служил самому самодержавному из российских императоров - Александру III[77]. Его "служение" было насквозь проникнуто воззрениями самого черного фискального византийства. В своем первом всеподданнейшем отчете (на 1893 г.) гр. Витте утверждал, что в России, по особым историческим условиям ее государственного сложения и развития, "финансовое хозяйство не может замкнуться в строго определенных рамках, предустанавливаемых потребностями государственными в общепринятом (!) значении этого слова". И отстаивая этот московско-вотчинный взгляд на достояние государства, гр. Витте не имел никакого понятия о том, что его собственная грюндерско-биржевая политика порождает неотразимую потребность в установлении парламентарного бюджета. И судьба захотела впоследствии именно гр. Витте сделать вестником первой капитуляции вотчинно-византийской государственности пред государственностью европейски-буржуазной. Он принял это поручение - его ничто не связывало.
Во втором своем всеподданнейшем отчете (на 1894 г.) гр. Витте пророчески указывает на сосредоточенные в собственности казны 17 тысяч верст жел. дор., как на "могучее орудие" в руках правительства "для управления экономическим развитием страны". Финансовый делец - без политического образования, без исторического чутья, - он думал, что экономическим развитием можно управлять, как департаментом чиновников или штабом продажных журналистов. История посмеялась над ним. Как раз казенные железные дороги явились "могучим орудием", нанесшим старому порядку жесточайший удар. И не кто иной, как Витте, вел переговоры с представителями железнодорожного союза, именуя их "лучшими силами страны". Он и тут явился посредником - его ничто не связывало.
Вступив с министром внутренних дел, тогдашним ведомственным "либералом" Горемыкиным[78], в борьбу по поводу введения в неземских губерниях земских учреждений, гр. Витте составляет, т.-е. поручает составить (не Гурьеву ли?)[79] историческую записку на тему о несовместимости самодержавия с земством. "... Глухое недовольство, молчаливая оппозиция - говорит записка - живут несомненно и будут жить до тех пор, пока не умрет всесословное земство". Гр. Витте все предвидел. Он даже был убежден, что если заткнуть губернаторской рукавицей маленькую земскую отдушину цензового либерализма, то глухое недовольство само собою превратится в благодарное спокойствие. Увы! скоро, очень скоро, гр. Витте пришлось идею несовместимости абсолютизма и земства истолковывать в том смысле, что знак минуса нужно ставить пред абсолютизмом, а знак плюса пред самоуправлением.
С 1902 г., под влиянием целого ряда весьма выразительных событий, гр. Витте начинает эволюционировать, не лучше ли сказать: передвигаться? - влево. Он открещивается от временных правил, порывает с князем Мещерским[80] и свою записку о земстве поручает своим молодцам истолковывать в конституционном смысле. Он ведет в то же время неутомимую кампанию - не точнее ли сказать: интригу? - против Плеве[81], созывает комитеты о нуждах сельскохозяйственной промышленности и выражает твердое намерение дать им "совершенно откровенно" высказаться.
Но министр финансов давал обещания без хозяина. За высказанные в комитетах - по ведомству Витте - умеренно-конституционные мнения лояльнейшие земцы, как, напр., Мартынов, были - по ведомству Плеве - притянуты к ответу. Высланный из Воронежской губ. в Архангельскую, Мартынов в энергичном письме разъяснил гр. Витте его истинную роль. "Репрессии над членами комитетов, - писал он, - накладывают на правительство и на ваше с-ство тяжкий упрек в бестактности и провокаторстве... Чтобы выйти из унизительного положения, вашему с-ству предстоит или настоять на полном прекращении всяких репрессий... или отказаться от своего поста". Гр. Витте не сделал ни того, ни другого. Очень может быть, что уже тогда он впервые обратился к своим ухмыляющимся собеседникам со словами, предназначенными для "историков будущего": "Воронежское земство зашевелилось, и вот я прописал ему слабительное".
В тяжбе Витте с Плеве последний был в своем роде принципиальнее и потому оказался сильнее. Гр. Витте пришлось 16 августа 1903 г. потерять портфель министра финансов и перейти на декоративный пост председателя комитета министров. Он принял это "повышение" без всякого удовольствия. Осведомленное в этих делах "Освобождение"[82] сообщало, что "Витте сильно осунулся и похудел". Совершенно напрасно. Это поражение спасло его. Оставаясь активным министром, он вынужден был бы механически развить далее ту политику фискальной диктатуры, которую возвестил в своем первом всеподданнейшем отчете, и в октябре отошел бы в сторону вместе с другими. Оказавшись же фактически не у дел, он превращается в полуопального наблюдателя: критикует все ведомства и своей сановной фронде сообщает форму либеральной оппозиции. Задним числом он старается придать своему ведомственному поражению принципиальный характер. Через своих Гурьевых он открыто выставляет себя противником войны с Японией - после первых больших неудач. Он при этом, однако, умалчивает, "предвидел" ли он, что его собственное дальневосточное грюндерство фатально вело к кровавой развязке. Оставляя всегда quelque chose a deviner (кое-что недосказанным), гр. Витте все настойчивее выдвигает себя на роль спасителя России. Его конфиденты передавали со значительным видом, что он поддерживает все либеральные шаги князя Святополк-М ирского[83]. Накануне 9 января Витте многозначительно разводит руками, отвечая перепуганной либеральной депутации: "Вы знаете, господа, что я... но власть не у меня". После этого дня Витте умывает руки. Биржа должна знать, что он тут не при чем. Он, Витте, все предвидел. Он всегда был против зубатовщины, про которую другие вообразили, что это "квадратура круга". Теперь они видят, что он был прав, как всегда. Через корреспондента "Echo de Paris" ("Парижское Эхо") Витте уже прямо ставит свою кандидатуру на пост канцлера империи; при этом условии он обещает сохранить самодержавие. Путем ли введения конституции или путем упразднения земств, он не договаривает. Но он берется разрешить эту неразрешимую "квадратуру круга"...
...Из Портсмута[84], где он подписался под трактатом, предписанным мировой биржей и ее политическими агентами, он возвращался, как триумфатор. Ему, вероятно, казалось, что не маршал Ойяма, а он, Витте, одержал все победы на азиатском Востоке. На провиденциальном человеке концентрировалось внимание всего буржуазного мира. Все лучи русских событий, отраженные зеркалами мировой биржи, сосредоточивались в одном фокусе, и этим фокусом был Витте. С одинаковой тщательностью регистрировались счета его прачек, как и число расточаемых им демократических рукопожатий. Парижская газета "Matin" ("Утро") выставила в витрине кусок промокательной бумаги, которую Витте приложил к своей портсмутской подписи. У зевак общественного мнения все вызывало интерес... Его аудиенция у императора Вильгельма еще более закрепила за ним ореол государственного человека высшего ранга. С другой стороны, его конспиративная беседа с эмигрантом Струве свидетельствовала о том, что ему удастся приручить крамольный либерализм...
По возвращении в Россию, Витте, отныне граф, с уверенным видом занял свой безвластный пост, произносил неопределенно-либеральные речи в комитете и, явно спекулируя на смуту, подмигивал "лучшим силам страны". На этот раз он не ошибся в расчетах: октябрьские события сделали его главой конституционного кабинета.
Политически-невежественный и канцелярски-ограниченный, он думал, что заменить одну государственную систему другой - то же, что конвертировать государственный долг или частное винокурение заменить казенной монополией.
Социальных сил он не видел. Политического плана не имел и руководствовался намерением заключить ряд сделок. От случая - к случаю. При этом - страшно разогретая портсмутской экскурсией бюрократическая самовлюбленность, которая казалась ему верой в свой гений.
Единственный определенный "успех" он имел с капиталистами. Здесь политическое соглашение сразу приняло характер биржевой сделки. Сдавленные в тисках кризиса, они непрерывно атаковывали государственный банк. Им было не до общих политических перспектив: нужны были деньги, во что бы то ни стало.
"Мы поверим только фактам, - заявила контора железо-заводчиков графу Витте в 2 часа ночи с 18 на 19 октября, - кровь и нищета России не позволяют уже верить словам". Граф Витте запустил руку в кассу государственного банка и дал им "факты" - много фактов. Учет, кредитование частных банков и все другие операции резко поднялись. "Кровь и нищета России", предъявленные в первый день конституции политическим синдикатом капитала, были учтены правительством Витте, и в итоге - "союз 17 октября"[85]. Но это был единственный политико-би ржевой успех гр. Витте за этот период[86]...
Об остальной его деятельности говорить приходится кратко, как можно кратче. Ибо события еще слишком свежи, раны еще не зажили. Но если оставить в стороне большие факты, прикосновение к которым, по нынешним временам, обжигает пальцы, если взять только деятельность гр. Витте, то приходится сказать, что она представляла собою воплощение жалкой растерянности. Ни одной меры, в которой бы видна была политическая мысль, хотя бы реакционная.
Замечательное дело! Пока Витте стоял в сановной оппозиции, все на свете происходило наперекор тем, кто стоял у руля, - и точь-в-точь так, как заранее "предсказывал" Витте. Но как только он сам оказался у власти, события, точно сговорившись, повернулись к нему спиной. Граф махнул рукой на все свои предсказания. В состоянии панической растерянности он вступил в переговоры с Гапоном, забыв, что ведь Гапон вышел из зубатовского предприятия, и что зубатовщина повернулась к власти своим острым концом - именно так, как он, Витте, "предвидел". От Гапона граф бросался к гимназистам, разъясняя им в правительственном сообщении, что "участие в толпе некоторого количества молодых людей младшего возраста не может, конечно, усилить значение демонстраций". Этот человек думал возродить страну - и занимался сочинением писем от совета министров к "молодым людям младшего возраста". Он принимал бесчисленные депутации, радикальные и реакционные, был одинаково предупредителен с теми и другими, бессвязно развивал свои планы пред европейскими корреспондентами, писал на каком-то невероятном языке правительственные сообщения, в которых уговаривал все слои общества и все классы гимназии приняться за правильный труд, словом, совершенно и окончательно потерял голову.
"Так как я не посвящен в планы гр. Витте, - писал тогда самый бесчестный из нововременцев, - и в то же время продолжаю верить в его государственный ум, позволяю себе в виде догадки приписать ему хитрый план, который, - если удастся, - назовут, может быть, гениальным, если не удастся - безумным". В чем же план? Побороть революцию и реакцию, "натравив их друг на друга". В то время как Меньшиков подкладывал под растерянность гр. Витте "гениальный" план дьявольской провокации, старик Суворин скептически покачивал сединами и говорил: "Ничего не понимаю. Абракадабра". Это было крылатое слово. Оно лучше всего характеризовало преобразовательную политику гр. Витте. Успокоительные уверения - направо, увещания - налево, лицемерие - и здесь и там, доверие - ни там, ни здесь, и всюду - абракадабра. Опубликовав утомительную серию казенно-либеральных прописей, граф пришел к выводу, что русское общество лишено элементарного политического смысла, нравственной силы и социальных инстинктов. "Единственные люди, которые знают, чего им нужно, - заявил он корреспонденту "Daily Telegraph", - это революционеры". Все остальное - абракадабра. - "Ожидаете ли вы, граф, что общество окажет вам содействие?" - "Я еще не утратил надежды, но..." - абракадабра. "Вы меня спрашиваете, как я не предвидел этого? Я вам отвечу: я это предвидел. Но..." - абракадабра. - "Возможно ли обращение к политике репрессий, граф?" - "Если бы до этого дошло, то это было бы поручено кому-либо другому... Я не имею для этого ни надлежащих прав, ни требуемых способностей. Моя задача заключается в том, чтобы решить вопрос нравственными мерами".
"Нравственные меры" графа Витте, иллюстрированные операциями банка, завоевали только октябристов; его общая политическая абракадабра, в которой всякий читал, что хотел, потерпела позорнейшее банкротство, - и тем не менее он не нашел в себе... не мужества, нет, а достаточно крупного честолюбия, чтобы уйти в сторону, предоставив декабрьско-январскую работу лицу с "требуемыми способностями". Без власти, без влияния, никому ненужный, всеми презираемый, он оставался на своем посту в течение всего периода, когда действовал хозяин положения, Дурново...
"Как старый профессор среди тысячи своих талантливых учеников, правительство будет радоваться новым открытиям народных представителей, оно благословит те новые пути"... и т. д., и т. д., и т. д. Это - "Русское Государство", орган гр. Витте, встречает первую Думу. Граф уже видел себя любимым учителем среди кадетской "плеяды" первого созыва, он уже благословлял пути первого парламента, как вдруг снова оказался посажен на сухоядение сановной критики в государственном совете. И теперь уж прочно - навсегда. Но ему не верится. Как же так? - спрашивает он себя.
- Знаете, - обращается он к американскому корреспонденту, - напишите Рузвельту[87], что я все это предвидел... Я всегда был против конституции, дебатов и аргументов.
- Но ведь вас считают отцом конституции, граф?
- Я поставлен был в положение врача, вынужденного прописать больному слабительное... Я видел, что операция (?), если можно так выразиться, неизбежна, иначе правительство... (выразительный жест наземь)... Вы понимаете?
На эти слова собеседник графа, если б он не был просто человеком для телеграфных поручений, мог бы ему ответить следующее: "Во-первых, граф, ваша метафора груба, как и весь ваш способ мышления. Кроме того, она внутренне-несообразна. Давать слабительное - не значит производить "операцию". Затем, кому грозит падение наземь, тому не дают слабительного: это не помогает. И, наконец, не забывайте, что в результате вашего лекарства оказались низвергнуты - вы сами. Избегайте метафор, граф! Во-вторых, я должен вам заявить, что циничный тон, которым вы говорите о судьбах вашей родины, кажется мне столько же неприличным, сколько и неумным. В-третьих, предсказывать события, - заметьте себе, граф, это раз навсегда, - нужно прежде, чем они наступают. Вы же всегда поступаете наоборот. В-четвертых, граф, позвольте вам объяснить, что вы совершенно напрасно утруждаете себя. Вы находите, что политическое положение сейчас неустойчиво. Но оно может разрешиться либо вправо, либо весьма влево от вас... Не перебивайте, граф, я знаю, что вы готовы быть правее самого себя. Но это никому не понадобится. Вы слишком разносторонне скомпрометированы. Найдутся более свежие репутации. Вы же, граф, пишите мемуары, которым, впрочем, "историки будущего" все равно не поверят"...
"Киевская Мысль" NN 216 - 218,
6 - 8 августа 1908 г.