В современной психологии термином "мотив" (мотивация, мотивирующие факторы) обозначаются совершенно разные явления. Мотивами называют инстинктивные импульсы, ибо логические влечения и аппетиты, а равно переживание эмоций, интересы, желания; в пестром перечне мотивов можно обнаружить такие, как жизненные цели и идеалы, но также и такие, как раздражение электрическим током. [138] Нет никакой надобности разбираться во всех тех смешениях понятий и терминов, которые характеризуют нынешнее состояние проблемы мотивов. Задача психологического анализа личности требует рассмотреть лишь главные вопросы.
Прежде всего это вопрос о соотношении мотивов и потребностей. Я уже говорил, что собственно потребность – это всегда потребность в чем-то, что на психологическом уровне потребности опосредствованы психическим отражением, и притом двояко. С одной стороны, предметы, отвечающие потребностям субъекта, выступают перед ним своими объективными сигнальными признаками. С другой – сигнализируются, чувственно отражаются субъектом и сами потребностные состояния, в простейших случаях – в результате действия интероцептивных раздражителей. При этом важнейшее изменение, характеризующее переход на психологический уровень, состоит в возникновении подвижных связей потребностей с отвечающими им предметами.
Дело в том, что в самом потребностном состоянии субъекта предмет, который способен удовлетворить потребность, жестко не записан. До своего первого удовлетворения потребность "не знает" своего предмета, он еще должен быть обнаружен. Только в результате такого обнаружения потребность приобретает свою предметность, а воспринимаемый (представляемый, мыслимый) предмет – свою побудительную и направляющую деятельность функции, т.е. становится мотивом. [139]
Подобное понимание мотивов кажется по меньшей мере односторонним, а потребности – исчезающими из психологии. Но это не так. Из психологии исчезают не потребности, а лишь их абстракты – "голые", предметно не наполненные потребностные состояния субъекта. Абстракты эти появляются на сцену в результате обособления потребностей от предметной деятельности субъекта, в которой они единственно обретают свою психологическую конкретность.
Само собой разумеется, что субъект как индивид рождается наделенным потребностями. Но, повторяю это еще раз, потребность как внутренняя сила может реализоваться только в деятельности. Иначе говоря, потребность первоначально выступает лишь как условие, как предпосылка деятельности, но, как только субъект начинает действовать, тотчас происходит ее трансформация, и потребность перестает быть тем, чем она была виртуально, "в себе". Чем дальше идет развитие деятельности, тем более эта ее предпосылка превращается в ее результат.
Трансформация потребностей отчетливо выступает уже на уровне эволюции животных: в результате происходящего изменения и расширения круга предметов, отвечающих потребностям, и способов их удовлетворения развиваются и сами потребности. Это происходит потому, что потребности способны конкретизироваться в потенциально очень широком диапазоне объектов, которые и становятся побудителями деятельности животного, придающими ей определенную направленность. Например, при появлении в среде новых видов пищи и исчезновении прежних пищевая потребность, продолжая удовлетворяться, вместе с тем впитывает теперь в себя новое содержание, т.е. становится иной. Таким образом, развитие потребностей животных происходит путем развития их деятельности по отношению ко все более обогащающемуся кругу предметов; разумеется, что изменение конкретно-предметного содержания потребностей приводит к изменению также и способов их удовлетворения.
Конечно, это общее положение нуждается во многих оговорках и пояснениях, особенно в связи с вопросом о так называемых функциональных потребностях. Но сейчас речь идет не об этом. Главное заключается в выделении факта трансформации потребностей через предметы в процесс их потребления. А это имеет ключевое значение для понимания природы потребностей человека.
В отличие от развития потребностей у животных, которые зависит от расширения круга потребляемых ими природных предметов, потребности человека порождаются развитием производства. Ведь производство есть непосредственно также и потребление, создающее потребность. Иначе говоря, потребление опосредствуется потребностью в предмете, его восприятием или мысленным его представлением. В этой отраженной своей форме предмет и выступает в качестве идеального, внутренне побуждающего мотива. [140]
Однако в психологии потребности чаще всего рассматриваются в отвлечении от главного – от порождающей их раздвоенности потребительного производства, что и ведет к одностороннему объяснению действий людей непосредственно из их потребностей. При это иногда опираются на высказывание Энгельса, извлеченное из общего контекста его фрагмента, посвященного как раз роли труда в формировании человека, в том числе, разумеется, также и его потребностей. Марксистское понимание далеко от того, чтобы усматривать в потребностях исходный и главный пункт. Вот что пишет в этой связи Маркс: "В качестве нужды, в качестве потребности, потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но последняя (выделено мной. – А.Л.) есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент – акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и через его потребление возвращается опять к самому себе..." [141]
Итак, перед нами две принципиальные схемы, выражающие связь между потребностью и деятельностью. Первая воспроизводит ту идею, что исходным пунктом является потребность и поэтому процесс в целом выражается циклом: потребность –> деятельность –> потребность. В ней, как отмечает Л.Сэв, реализуется "материализм потребностей", который соответствует домарксистскому представлению о сфере потребления как основной. Другая, противостоящая ей схема есть схема цикла: деятельность –> потребность –> деятельность. Эта схема, отвечающая марксистскому пониманию потребностей, является фундаментальной также и для психологии, в которой "никакая концепция, основанная на идее "двигателя", принципиально предшествующего самой деятельности, не может играть роль исходной, способной служить достаточным основанием для научной теории человеческой личности". [142]
То положение, что человеческие потребности производятся, имеет, конечно, историко-материалистический смысл. Вместе с тем оно крайне важно для психологии. Это приходится подчеркивать потому, что иногда специфический для психологии подход к проблеме как раз и усматривается в объяснениях, исходящих из самих потребностей, точнее, из вызываемых ими эмоциональных переживаний, которые якобы только и могут объяснить, почему человек ставит перед собой цели и создает новые предметы. [143] Конечно, в этом есть своя правда и с этим можно было бы согласиться, если бы не одно обстоятельство: ведь в качестве определителей конкретной деятельности потребности могут выступать только своим предметным содержанием, а это содержание прямо в них не заложено и, следовательно, не может быть их них выведено.
Другая принципиальная трудность возникает в результате полупризнания общественно-исторической природы человеческих потребностей, выражающегося в том, что часть потребностей рассматриваются как социальные по своему происхождению, другие же относятся к числу чисто биологических, принципиально общих у человека и животных. Не требуется, конечно, особой глубины мысли, чтобы открыть общность некоторых потребностей у человека и животных. Ведь человек, как и животные, имеет желудок и испытывает голод – потребность, которую он должен удовлетворять, чтобы поддерживать свое существование. Но человеку свойственны и другие потребности, которые детерминированы не биологически, а социально. Они являются "функционально автономными", или "анастатическими". Сфера потребностей человека оказывается, таким образом, расколотой надвое. Это неизбежный результат рассмотрения "самих потребностей" в их отвлечении от предметных условий и способов их удовлетворения, и соответственно, в отвлечении от деятельности, в которой происходит их трансформация. Но преобразование потребностей на уровне человека охватывает также (и прежде всего) потребности, являющиеся у человека гомологами потребностей животных. "Голод, – замечает Маркс, – есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов". [144]
Позитивистская мысль, конечно, видит в этом не более чем поверхностное отличие. Ведь для того, чтобы обнаружить "глубинную" общность потребности в пище у человека и животного, достаточно взять изголодавшегося человека. Но это не более чем софизм. Для изголодавшегося человека пища действительно перестает существовать в своей человеческой форме, и, соответственно, его потребность в пище "расчеловечивается"; но если это что-нибудь и доказывает, то только то, что человека можно довести голоданием до животного состояния, и ровно ничего не говорит о природе его человеческих потребностей.
Хотя потребности человека, удовлетворение которых составляет необходимое условие поддержания физического существования, отличаются от его потребностей, не имеющих своих гомологов у животных, различие это не является абсолютным, и историческое преобразование охватывает всю сферу потребностей.
Вместе с изменением и обогащением предметного содержания потребностей человека происходит также изменение и форм их психического отражения, в результате чего они способны приобретать идеаторный характер и благодаря этому становиться психологически инвариантными; так, пища остается пищей и для голодного, и для сытого человека. Вместе с тем развитие духовного производства порождает такие потребности, которые могут существовать только при наличии "плана сознания". Наконец, формируется особый тип потребностей – потребностей предметно-функциональных, таких, как потребность в труде, художественном творчестве и т.д. Самое же главное состоит в том, что у человека потребности вступают в новые отношения друг с другом. Хотя удовлетворение витальных потребностей остается для человека "первым делом" и неустранимым условием его жизни, высшие, специально-человеческие потребности вовсе не образуют лишь наслаивающиеся на них поверхностные образования. Поэтому и происходит так, что когда на одну чашу весов ложатся фундаментальнейшие витальные потребности человека, а на другую – его высшие потребности, то перевесить могут как раз последние. Это общеизвестно и не требует доказательства.
Верно, конечно, что общий путь, который проходит развитие человеческих потребностей, начинается с того, что человек действует для удовлетворения своих элементарных, витальных потребностей; но далее это отношение обращается, и человек удовлетворяет свои витальные потребности для того, чтобы действовать. Это и есть принципиальный путь развития потребностей человека. Путь этот, однако, не может быть непосредственно выведен из движения самих потребностей, потому что за ним скрывается развитие их предметного содержания, т.е. конкретных мотивов деятельности человека.
Таким образом, психологический анализ потребностей неизбежно преобразуется в анализ мотивов. Для этого, однако, необходимо преодолеть традиционное субъективистское понимание мотивов, которое приводит к смешению совершенно разнородных явлений и совершенно различных уровней регуляции деятельности. Здесь мы встречаемся с настоящим сопротивлением: разве не очевидно, говорят нам, что человек, действует потому, что он хочет. Но субъективные переживания, хотения, желания и т.п. не являются мотивами потому, что сами по себе они не способны породить направленную деятельность, и, следовательно, главный психологический вопрос состоит в том, чтобы понять, в чем состоит предмет данного хотения, желания или страсти.
Еще меньше, конечно, оснований называть мотивами деятельности такие факторы, как тенденция к воспроизведению стереотипов поведения, тенденция к завершению начатого действия и т.д. В ходе осуществления деятельности возникает, конечно, множество "динамических сил". Однако силы эти могут быть отнесены к категории мотивов не с большим основанием, чем, например, инерция движения человеческого тела, действие которой тотчас обнаруживает себя, когда, например, быстро бегущий человек наталкивается на внезапно возникшее препятствие.
Особое место в теории мотивов деятельности занимают открыто гедонистические концепции, суть которых состоит в том, что всякая деятельность человека якобы подчиняется принципу максимизации положительных и минимизации отрицательных эмоций. Отсюда достижение удовольствия и освобождение от страдания и составляют подлинные мотивы, движущие человеком. Именно в гедонистических концепциях, как в фокусе линзы, собраны все идеологически извращенные представления о смысле существования человека, о его личности. Как и всякая большая ложь, концепции эти опираются на фальсифицируемую ими правду. Правда эта состоит в том, что человек действительно стремится быть счастливым. Но психологический гедонизм как раз и вступает в противоречие с этой настоящей большой правдой, разменивая ее на мелкую монету "подкреплений" и "самоподкреплений" в духе скиннеровского бихевиоризма.
Человеческая деятельность отнюдь не побуждается и не управляется так, как поведение лабораторных крыс с вживленными в мозговые "центры удовольствия" электродами, которые, если обучить их включению тока, бесконечно предаются этому занятию. [145] Можно, конечно, сослаться на сходные явления и у человека, такие, как, например, потребление наркотиков или гиперболизация секса; однако явления эти решительно ничего не говорят о действительной природе мотивов, об утверждающей себя человеческой жизни. Она ими, наоборот, разрушается.
Несостоятельность гедонистических концепций мотивации состоит, разумеется, не в том, что они преувеличивают роль эмоциональных переживаний в регулировании деятельности, а в том, что они уплощают и извращают реальные отношения. Эмоции не подчиняют себе деятельность, а являются ее результатом и "механизмом" ее движения.
В свое время Дж. Ст. Милль писал: "Я понял, что для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем". Такова "хитрая" стратегия счастья. Это, говорил он, психологический закон.
Эмоции выполняют функцию внутренних сигналов, внутренних в том смысле, что они не являются психическим отражением непосредственно самой предметной действительности. Особенность эмоций состоит в том, что они отражают отношения между мотивами (потребностями) и успехом или возможностью успешной реализации отвечающей им деятельности субъекта. [146] При этом речь идет не о рефлексии этих отношений, а о непосредственно-чувственном их отражении, о переживании. Таким образом, они возникают вслед за актуализацией мотива (потребности) и до рациональной оценки субъектом своей деятельности.
Я не могу останавливаться здесь на анализе различных гипотез, которые так или иначе выражают факт зависимости эмоций от соотношения между "бытием и долженствованием". Замечу только, что факт, который прежде всего должен быть принят во внимание, заключается в том, что эмоции релевантны деятельности, а не реализующим ее действиям или операциям. Поэтому-то одни и те же процессы, осуществляющие разные деятельности, могут приобретать разную и даже противоположную эмоциональную окраску. Иначе говоря, роль положительного или отрицательно "санкционирования" выполняется эмоциями по отношению к эффектам, заданным мотивом. Даже успешное выполнение того или иного действия вовсе не всегда ведет к положительной эмоции, оно может породить и резко отрицательное переживание, сигнализирующее о том, что со стороны ведущего для личности мотива достигнутый успех психологически является поражением. Это относится и к уровню простейших приспособительных реакций. Акт чихания сам по себе, т.е. исключенный из каких бы то ни было отношений, вызывает, говорят нам, удовольствие; однако совсем иное чувство переживает герой рассказа Чехова, чихнувший в театре: это вызывает у него эмоцию ужаса, и он совершает ряд поступков, в результате которых погибает...
Многообразие и сложность эмоциональных состояний являются результатом раздвоения первичной чувственности, в которой ее познавательные и аффективные моменты слиты. Это раздвоение нельзя, конечно, представлять себе так, что эмоциональные состояния приобретают независимое от предметного мира существование. Возникая в предметных ситуациях, они как бы "метят" на своем языке эти ситуации и отдельные объекты, иногда даже входящие в них случайно или косвенно. Достаточно сослаться на обычное явление приписывания эмоционального знака самим вещам или отдельным людям, на формирование так называемых "аффективных комплексов" и т.п. Речь идет о другом, а именно о возникающей дифференциации в образе его предметного содержания и его эмоциональной окраски и о том, что в условиях сложных опосредствований человеческой деятельности аффектогенность объектов способна меняться (непредвиденная встреча с медведем обычно вызывает страх, однако при наличии специального мотива, например в ситуации охоты, встреча с ним может радовать). Главное же состоит в том, что эмоциональные процессы и состояния имеют у человека свое собственное положительное развитие. Это приходится специально подчеркивать, так как классические концепции человеческих эмоций как "рудиментов", идущие от Дарвина, рассматривают их трансформацию у человека как их инволюцию, что и порождает ложный идеал воспитания, сводящийся к требованию "подчинять чувства холодному рассудку".
Противоположный подход к проблеме состоит в том, что эмоциональные состояния имеют у человека свою историю, свое развитие. При этом происходит изменение их функций и их дифференциация, так что они образуют существенно разные уровни и классы. Это аффекты, возникающие внезапно и мимовольно (мы говорим: меня охватил гнев, но я обрадовался); далее, это собственно эмоции – состояния преимущественно идеаторные и ситуационные, с ними связаны предметные чувства, т.е. устойчивые, "кристаллизованные", по образному выражению Стендаля, в предмете эмоциональные переживания; наконец, это настроения – очень важные по своей "личностной" функции субъективные явления. Не вдаваясь в анализ этих различных классов эмоциональных состояний, замечу только, что они вступают между собой в сложные отношения: младший Ростов перед боем боится (и это эмоция), что им овладеет страх (аффект); мать может не на шутку рассердиться на напроказившего ребенка, ни на минуту не переставая его любить (чувство).
Многообразие эмоциональных явлений, сложность их взаимосвязей и исходов достаточно хорошо схватывается субъективно. Однако как только психология покидает плоскость феноменологии, то оказывается, что ей доступно исследование лишь самых грубых состояний. Так обстоит дело в периферических теориях (Джемс прямо говорил, что его теория не касается высших эмоций); так же обстоит дело и в современных психофизиологических концепциях.
Другой подход к проблеме эмоций состоит в том, чтобы исследовать "межмотивационные" отношения, которые, складываясь, характеризуют собой строение личности, а вместе с ним и сферу отражающих и опосредствующих ее функционирование эмоциональных переживаний.
Генетически исходным для человеческой деятельности является несовпадение мотивов и целей. Напротив, их совпадение есть вторичное явление; либо результат приобретения целью самостоятельной побудительной силы, либо результат осознания мотивов, превращающего их в мотивы-цели. В отличие от целей, мотивы актуально не сознаются субъектом: когда мы совершаем те или иные действия, то в этот момент мы обычно не отдаем себе отчета в мотивах, которые их побуждают. Правда, нам нетрудно привести их мотивировку, но мотивировка вовсе не всегда содержит в себе указание на их действительный мотив.
Мотивы, однако, не отделены от сознания. Даже когда мотивы не сознаются, т.е. когда человек не отдает себе отчета в том, что побуждает его совершать те или иные действия, они все же находят свое психическое отражение, но в особой форме – в форме эмоциональной окраски действий. Эта эмоциональная окраска (ее интенсивность, ее знак и ее качественная характеристика) выполняет специфическую функцию, что и требует различать понятие эмоции и понятие личностного смысла. Их несовпадение не является, однако, изначальным: по-видимому, на более низких уровнях предметы потребности как раз непосредственно "метятся" эмоцией. Несовпадение это возникает лишь в результате происходящего в ходе развития человеческой деятельности раздвоения функций мотивов.
Такое раздвоение возникает вследствие того, что деятельность необходимо становится полимотивированной, т.е. одновременно отвечающей двум или нескольким мотивам. [147] Ведь действия человека объективно всегда реализуют некоторую совокупность отношений: к предметному миру, к окружающим людям, к обществу, к самому себе. Так, трудовая деятельность общественно мотивирована, но она управляется также такими мотивами, как, скажем, материальное вознаграждение. Оба эти мотива хотя и сосуществуют, но лежат как бы в разных плоскостях. В условиях социалистических отношений смысл труда порождается для рабочего общественными мотивами; что же касается материального вознаграждения, то этот мотив, конечно, тоже выступает для него, но лишь в функции стимулирования, хотя ион и побуждает, "динамизирует" деятельность, но лишен главной функции – функции смыслообразования.
Таким образом, одни мотивы, побуждая деятельность, вместе с тем придают ей личностный смысл; мы будем называть их смыслообразующими мотивами. Другие, сосуществующие с ними, выполняя роль побудительных факторов (положительных или отрицательных) – порой остро эмоциональных, аффективных, – лишены смыслообразующей функции; мы будем условно называть такие мотивы мотивами-стимулами. [148] Характерная черта: когда важная по своему личностному смыслу для человека деятельность сталкивается в ходе своего осуществления с негативной стимуляцией, вызывающей даже сильное эмоциональное переживание, то личностный смысл ее от этого не меняется; чаще происходит другое, а именно своеобразная, быстро нарастающая психологическая дискредитация возникшей эмоции. это хорошо известное явление заставляет еще раз задуматься над вопросом об отношении эмоционального переживания к личностному смыслу. [149]
Распределение функций смыслообразования и только побуждения между мотивами одной и той же деятельности позволяет понять главные отношения, характеризующие мотивационную сферу личности: отношения иерархии мотивов. Иерархия эта отнюдь не строится по шкале их близости к витальным (биологическим) потребностям, подобно тому, как это представляет себе, например, Маслоу: в основе иерархии лежит необходимость поддерживать физиологический гомеостазис; выше – мотивы самосохранения; далее – уверенность, престижность; наконец, на самой вершине иерархии – мотивы познавательные и эстетические. [150] Главная проблема, которая здесь возникает, заключается не в том, насколько правильна данная (или другая, подобная ей) шкала, а в том, правомерен ли самый принцип такого шкалирования мотивов. Дело в том, что ни степень близости к биологическим потребностям, ни степень побудительности и аффектогенности тех или иных мотивов еще не определяют иерархических отношений между ними. Эти отношения определяются складывающимися связями деятельности субъекта, их опосредствованиями и поэтому являются релятивными. Это относится и к главному соотношению – к соотношению смыслообразующих мотивов и мотивов-стимулов. В структуре одной деятельности данный мотив может выполнять функцию смыслообразования, в другой – функцию дополнительной стимуляции. Однако смыслообразующие мотивы всегда занимают более высокое иерархическое место, даже если они не обладают прямой аффектогенностью. Являясь ведущими в жизни личности, для самого субъекта они могут оставаться "за занавесом" – и со стороны сознания, и со стороны своей непосредственной аффективности.
Факт существования актуально несознаваемых мотивов вовсе не выражает собой особого начала, таящегося в глубинах психики. Несознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что и всякое психическое отражение: реальное бытие, деятельность человека в объективном мире. Несознаваемое и сознаваемое не противостоят друг другу; это лишь разные формы и уровни психического отражения, находящегося в строгой соотнесенности с тем местом, которое занимает отражаемое в структуре деятельности, в движении ее системы. Если цели и отвечающие им действия необходимо сознаются, то иначе обстоит дело с осознанием их мотива – того, ради чего ставятся и достигаются данные цели. Предметное содержание мотивов всегда, конечно, так или иначе воспринимается, представляется. В этом отношении объект, побуждающий действовать, и объект, выступающий в качестве орудия или преграды, так сказать, равноправны. Другое дело – осознание объекта в качестве мотива. Парадокс состоит в том, что мотивы открываются сознанию только объективно, путем анализа деятельности, ее динамики. Субъективно же они выступают только в своем косвенном выражении – в форме переживания желания, хотения, стремления к цели. Когда передо мною возникает та или иная цель, то я не только сознаю ее, представляю себе ее объективную обусловленность, средства ее достижения и более отдаленные результаты, к которым она ведет, вместе с тем я хочу достичь ее (или, наоборот, она меня отвращает от себя). Эти непосредственные переживания и выполняют роль внутренних сигналов, с помощью которых регулируются осуществляющиеся процессы. Субъективно выражающийся же в этих внутренних сигналах мотив прямо в них не содержится. Это и создает впечатление, что они возникают эндогенно и что именно они являются силами, движущими поведением.
Осознание мотивов есть явление вторичное, возникающее только на уровне личности и постоянно воспроизводящееся по ходу ее развития. Для совсем маленьких детей этой задачи просто не существует. Даже на этапе перехода к школьному возрасту, когда у ребенка появляется стремление пойти в школу, подлинный мотив, лежащий за этим стремлением, скрыт от него, хотя он и не затрудняется в мотивировках, обычно воспроизводящих знаемое им. Выяснить этот подлинный мотив можно только объективно, "со стороны", изучая, например, игры детей "в ученика", так как в ролевой игре легко обнажается личностный смысл игровых действий и, соответственно, их мотив. [151] Для осознания действительных мотивов своей деятельности субъект тоже вынужден идти по "обходному пути", с той, однако, разницей, что на этом пути его ориентируют сигналы-переживания, эмоциональные "метки" событий.
День, наполненный множеством действий, казалось бы, вполне успешных, тем не менее может испортить человеку настроение, оставить у него некий неприятный эмоциональный осадок. На фоне забот для этот осадок едва замечается. Но вот наступает минута, когда человек как бы оглядывается и мысленно перебирает прожитый день, в эту-то минуту, когда в памяти всплывает определенное событие, его настроение приобретает предметную отнесенность: возникает аффективны сигнал, указывающий, что именно это событие и оставило у него эмоциональный осадок. Может статься, например, что это его негативная реакция на чей-то успех в достижении общей цели, единственно ради которой, как ему думалось, он действовал; и вот оказывается, что это не вполне так и что едва ли не главным для него мотивом было достижение успеха для себя. Он стоит перед "задачей на личностный смысл", но она не решается сама собой, потому что теперь она стала задачей на соотношение мотивов, которое характеризует его как личность.
Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу и, может быть, отторгнуть от себя то, что обнажилось. Ведь беда, говорил Пирогов, если вовремя этого не подметишь и не остановился. Об этом писал и Герцен, а вся жизнь Толстого – великий пример такой внутренней работы.
Процесс проникновения в личность выступает здесь со стороны субъекта, феноменально. Но даже и в этом феноменальном его проявлении видно, что он заключается в уяснении иерархических связей мотивов. Субъективно они кажутся выражающими психологические "валентности", присущие самим мотивам. Однако научный анализ должен идти дальше, потому что образование этих связей необходимо предполагает трансформирование самих мотивов, происходящее в движении всей той системы деятельности субъекта, в которой формируется его личность.